Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - Фредерик Дар

Оправившись от волнения, месье Феликс покорно включается в разговор, но Берта перебивает его рассказ.

Раз уж они решили провести отпуск вместе, они проведут его вместе, и всё тут.

У неё обозначились благодарные круги под глазами. Она только что выиграла дело века. Она с ним просто так не расстанется. Поняв это, Старик роняет:

— А почему бы господину преподавателю не присоединиться к нам?

Это меняет дело. Это другая сторона луны. Бездомные долго смотрят друг на друга и наконец расплываются в улыбке. Есть!

Вы теперь понимаете, каков Старик?

Железная воля в бронзовых рукавицах. Ему мало получить согласие Берюрье. Он хочет заручиться этими людьми, забрать их немедленно, не дав им опомниться. Он предлагает им собрать вещи сразу и подмести обломки. Преподаватель Феликс тоже сворачивает лагерь. Через полчаса все готовы. И тут чета Берюрье вскрикивает:

— А Мари-Мари?

В суматохе катастроф и отъездов про малышку забыли.

— Я отправила её навстречу Пино, — рассказывает Берта. — Она тут маялась в палатке. От взрослых разговоров дети начинают зевать.

— Пино? — встряхивается Пахан, уже предчувствуя прибытие свежего подкрепления, которое нужно будет загрузить на «Мердалор». — Они должны приехать сюда?

— Не в лагерь, — уточняет Берю, — потому что у них фура. В связи с чем они взяли место в «Караванинге» на противоположной стороне, рядом с фабрикой удобрений.

— Я не знал, что у них фура, — говорю я.

— Пинюш купил вагончик, — объясняет Толстяк. — Он продал загородный участок в Маньи-ан-Вексен и купил фургон суперлюкс, рядом с которым вагон мсье Барнома всё равно что асфальтовый каток!

— Что ж, — решает Патрон с весёлостью, в которой светится хорошее настроение, — поедем и мы навстречу, подберём Мари-Мари и пожмём руку дорогому Пинюшу.

Ибо таков Папа: источает слова «мой дорогой», «мой милый», «мой малыш», если уступают его капризам, но он противный, как контролёр, страдающий гастроэнтеритом, если кто-то вдруг заартачится.

Мы топаем к «роллсу». Бритишовый шофёр стоит на посту, как солдат кавалерийской гвардии у монумента. Он неподвижнее, чем хромированная пробка радиатора, и насмешки, которые продолжают сыпаться на расстоянии, разбиваются о его невозмутимость.

— Это ваша тачка, господин директор? — блеет Берю.

Руки у него падают, а вместе с ними чемоданы. Он подходит к машине осторожным шагом подрывника, который собирается обезвредить бомбу. Он смущён, взволнован, очарован. Он не смеет дотронуться до неё. Он промывает глаза, чтобы посмотреть и не запачкать эту внушающую уважение вещь.

— Да это же «роллс», — вскрикивает он, подойдя к передку чудовища. — И к тому же «ройс»! Зараза!

Хотя Старик пытается понять, к нему относится этот эпитет или к его автомобилю, он всё же сохраняет довольное выражение лица.

— Росс, погрузите багаж этого господина! — даёт указание он.

Драйвер смотрит с ужасом на растерзанный ящик, на огромный картонный чемодан, который удерживается в закрытом виде с помощью старых подтяжек, и всё это называется «багажом» господина Берюрье. Но английский шофёр — всё равно что доберман: он слушает только своего хозяина.

— Слушаюсь, сэр, — говорит он, хватая эти мусорники.

— Садитесь же в машину, Берюрье, садитесь, дружок.

— Я не запачкаю? — бормочет наш бравый товарищ.

— Ах, вы шутите, мой мальчик! Давайте, давайте, без церемоний.

Берта уже отвергла приглашение. Она предпочитает ехать в машине преподавателя. Кое-как мы выезжаем из «Кемпинга зачарованной медузы».

— Представляю рожу Пино, когда они узнают, что мы отправляемся в круиз, — шепчет Толстяк, который не переварил фургон своего коллеги.

Он просовывает руку в ремень на подлокотнике.

— Я, наверное, продам свою машину, — объявляет он. — Я сказал хозяйке в офисе, чтобы выставила её на продажу. За пятьсот тысяч франков я её отдам! Любители найдутся, потому что «Ситроенов-15» уже не встретишь!

* * *

Едва мы проезжаем триста метров, как попадаем в затор. Тачки выстроились гуськом с раскрытыми дверьми. Водители бегут в сторону гигантского нагромождения листового железа посреди шоссе.

— Что там такое, Росс? — спрашивает Старик.

— Похоже на аварию, сэр.

— О боже, — подпрыгивает Берю, — ведь там на дороге Мари-Мари, одна! Чёрт, лишь бы она не попала в эту передрягу!

Он резко открывает дверь, с таким зверством, что металлическая створка ударяется о старую «дофин», стоящую справа от нас. Впервые за свою долгую жизнь Росс не смог сохранить спокойствие.

— Мудак! — вскрикнул он.

— Росс?! — вопит в удивлении Старик. — Вы говорите по-французски?!.

— Самую малость, сэр, — извиняется старина, восстановив достоинство.

Толстяк несётся по дороге, превратившейся в ярмарочную площадь. Его толстые ляжки трясутся как айвовое желе.

— Извините меня, — шепчу я Боссу, — я тоже иду туда, у меня какое-то предчувствие.

— Да бросьте вы! — ворчит Старик, видя, как дрогнул его карточный домик.

Но мне до фонаря его эгоистические помыслы. Неожиданно меня охватила какая-то тревога. Она сваливается на вас без предупреждения. Багор, брошенный с того света и который пригвождает вас в один миг. Так же, как предчувствуют тяжесть некоторых болезней, когда они выглядят ещё неопасными, о катастрофе узнаёшь раньше, чем тебе о ней объявят.

Я покрываю несколько сот метров в олимпийском темпе, догоняю Берю, обхожу его, тяну за собой.

Когорта автомобилистов становится плотнее. Я проталкиваюсь, чем заслуживаю суровые окрики: «Нет, ну что он себе позволяет, мы тоже хотим посмотреть!»

По мере того как я приближаюсь к месту аварии, я определяю её причину. Машину с фургоном ударила автоцистерна.

Из всего этого образовалось страшное столпотворение.

— Это Пино! Это Пино! — пыхтит Берюрье, уже давясь от рыданий. — Ты видишь кровь? Всю эту кровь? Какое несчастье! Мари-Мари!

Он останавливается поблизости от места драмы, падает на колени, заламывает руки, ревёт, стонет, бьётся головой об асфальт, по которому течёт ручей алого цвета.

— Эй, слушай, ты что, сдурел, дядюшка! — раздаётся знакомый голос. — Тебе не стыдно выдуриваться перед народом?

Мамзель Косичка! Мари-Мари! Живая, без нескольких зубов, с двумя жёсткими хвостиками, торчащими на голове в разные стороны, в юбочке-шортиках небесно-голубого цвета и в маечке в красную и белую полоску, которые делают из неё триколор!

— Ррраухухмфф! — приблизительно выдаёт Толстяк, бросаясь как сумасшедший к своей племяннице.