Оскорбленные чувства - Алиса Ганиева

7

В областном драматическом театре имени Горького горели огни. Публика, высвобождаясь из верхних меховых, кашемировых, кожаных, пуховых, мембранных оболочек, растекалась по красному ковровому вестибюлю блестящей толпой. На дамах мерцали кристаллы Swarovski, на мужчинах посверкивали циферблаты часов и лысин. Пришедшие предвкушали культурное удовольствие. Осанки и походки их говорили: «Мы – люди, не чуждые прекрасного, мы пришли на премьеру. Сейчас мы будем наслаждаться искусством».

Хрустальные шарики на многоярусных люстрах неслышно позванивали под потолками, толстые кассирши-билетерши в тесных своих будочках кусали фарфоровыми зубами плиточный шоколад. Шоколад, перегревшийся рядом с кружками чая, таял еще на пальцах. Билетерши чесали длинными языками. От подсобки к подсобке, от гримерки к гримерке, от костюмерной к парикмахерской летела сплетня. Актер Получкин, накануне вышибленный из театра за хулиганский, очернительный фейсбучный пост про театрального худрука, дал интервью поганому сетевому репортеришке Катушкину. Нажаловался с три короба. Пошли клочки по закоулочкам, поскакали кляузы по пакгаузам.

Чем недоволен актер Получкин? Что за вожжа попала ему под хвост? Труппа жужжит разворошенным ульем, обсасывает детали. Худрука зовут Чащин. Имя худрука повторяют, как скороговорку. Гримерные наполняются шипящими. Чащин, Чащин, в чаще, чаще… Он по образованию вовсе не режиссер, а самозванец, бывший комсомолец, – об этом и кричит Получкин с сайта «Сирены». Комсомолец и малоудачливый драматург. Автор пьес из жизни уральских народов. «Олений чум» – так называется его главное детище, спектакль поставили в одном сибирском городе, а больше нигде.

Теперь, заделавшись шефом в их театре, Чащин, по заверениям Получкина, зарезал всю свежесть, весь восторг на корню. Фонтаны творчества заглохли, афиша поскучнела. Зритель теперь идет вяло. Зритель ленив, не охоч до катарсиса, ему бы поваляться дома, полузгать семена подсолнуха, послушать, как кричат друг на друга в телеящике взбешенные скоморохи. Зрителей завозят на автобусах, по праздникам, от учреждений и предприятий. Они проносят с собой шампанское и вскрывают его в партере, вина кометы брызжет ток, шипят контролеры. Еще в театр приводят гурьбою школьников, пересчитывая их по головам. Школьники хрустят картофельными чипсами, шелестят фольгой упаковки, скролят маслеными пальцами по телефонным дисплеям. В темноте зала тайком загораются сенсорные прямоугольники.

Но Получкин наговорил Катушкину и другое. Он успел замазать и их областного министра культуры. Якобы министр с Чащиным давно вась-вась. Якобы дочка министра служит в театре на непонятной должности, и никто не ведает на какой. Якобы на дни рождения министра Чащин скликает своих артистов и, как какой-нибудь карабас, тащит их выступать перед своим другом-вельможей. Артисты изображают сценки, артисты поют и дерутся. Красавица-прима надевает тугое декольте и со сладким вздохом падает в притворный обморок, подол ее задирается, оголяя прекрасные ноги. Эксцентрик пародирует американцев, широко разевая большущий рот, эквилибрист ходит на руках и делает сальто-мортале, злодей картинно морщится, гуляет косматыми бровями по складочкам лба, шутиха изображает влюбленную старуху, ластится к молодым, и мерзко ее хихиканье. Министр культуры смеется. Ходуном ходят его толстые щеки, жирок под подбородком весело подрагивает. Он обнимает Чащина и благодарит. Театр получает субсидии. В буфете устраиваются танцы.

А еще наговорил Получкин, что, дескать, предыдущий главреж, гениальный малый, был выжит из театра, изгнан кляузами. А все потому, что наступал на грабли, одни и те же. Первые грабли – одна современная пьеска. Комедия, водевиль. Поставили по пьеске спектакль и наконец-то собрали кассу, зал забурлил, разлетелись по цыганской почте восторги и похвалы. Но на один из премьерных показов пришли дамы из управления образования. На сцене царили бурлеск и цимбалы, громко звенели шутки и прибаутки. Губы чиновниц кривились восьмерками, они страдали. В какой-то момент одна из героинь закричала другой в припадке сценической ссоры:

Эй ты, старая кошелка! И куда ты теперь пойдешь? Кому ты нужна?

Да хоть куда! – огрызнулась вторая. – В школу пойду, ОБЖ вести!

Дамы из управления образования опешили, закачались на их висках залаченные пряди. И, растравленные увиденным хулиганством, они подготовили документ. Потребовали изменить слова, вырезать гадкие реплики. Дескать, что это за уничижение школьной программы.

А за этими граблями сразу последовали вторые. Спектакль про путешественника, покорителя земель, про встречу с северными туземцами. На спектакль явился с билетом одинокий пенсионер. Он пришел туда тихий и востроносый, а ушел наполненный обидой, раздувшийся от гнева, как гелиевый шар. В спектакле была сцена, в которой одичавший, отчаявшийся вернуться домой путешественник разделывает рыбу на божьей иконе. Сцена ошеломила, шокировала пенсионера. Он написал письмо губернатору. Он сообщил о глумлении над православной верой, он потребовал наказать виновных и запретить спектакль. Постановка была осуждена как первый шаг к экстремизму. К сумасшедшему, как называл старика Получкин, прислушались, спектакль сняли, главрежа уволили. Получкин остался без главной роли.

Однако же актеры, половина которых была с Получкиным заодно, сейчас говорили о нем с ужимками и снисхождением. Бедняга барахтался за бортом, а у них назревала грандиозная премьера. Чтобы порадовать друга-министра, Чащин накатал большую эпическую драму и сам же ее поставил. Был приглашен казачий хор и кордебалет. Костюмы шились в три смены. С колосников спускалась гигантская светящаяся декорация – красное солнышко, символ крестителя Руси. Спектакль назывался «Великий князь».

Раскатывался третий звонок, медленно, будто во сне, гасли лампы, и публика кашляла и шебуршала, устраиваясь в бархатных сидениях. Партер суетился огромной непоседливой птицей, хозяйничающей в гнезде, пальцы зрителей считали ряды, щупали номерки на спинках кресел. Нервно качались в дамских руках программки. Занавес дрожал, волновался, но покамест не поднимался: ждали губернатора. Наконец, в центральной ложе зашевелились услужливые фигуры, мелькнуло белое крыло воротника. Губернатор уселся в тени ложи, а жена его, облаченная в длинную свободную робу, подалась вперед, облокотилась на бортик, демонстрируя любопытным свисавшее поверх палантина тяжелое янтарное ожерелье. Из соседних лож, далеко вытягивая шеи, кивали им подчиненные и их жены, вся длинная лестница местной власти. Министр культуры, встречавший губернатора в вестибюле, весело двигался к первому ряду партера, а за ним – прожектор снующей по залу большой телекамеры. Но вот прожектор погас, оператор подхватил треножник штатива и ринулся, пригибаясь, к углу авансцены. Занавес, судорожно зарябив, поднялся.

Гром грянул со сцены. Бахнули канонадой деревянные ложки, запели гусли и домры, забренчали трещотки и погремушки, задудели кувиклы и свистульки, забили колотушки по барабанкам, заржали невидимые кони. На сцене пела и плясала массовка, колыхались холщовые расшитые рубахи, стучали по полу кожаные поршни, блистали головные обручи, звенели на груди мужчин чеканные бляхи. В этом грохоте и музыке из глубины декораций на фоне картин с лесами и крепостями шли в кольчугах молодой Владимир и его воеводы. Зал встречал явление героя аплодисментами.