Дольче агония / Dolce Agonia - Нэнси Хьюстон

Вот и Кэти тоже с тоской и завистью смотрит на дитя в материнских объятиях. Какое непревзойденное эротическое наслаждение дрожать! Все четыре раза оно повторялось, это ощущение собственной силы в мгновение, когда извергаешь из себя ребенка, невероятная радость — вот! — новое человеческое существо, выходящее из меня! — достаточно сильна, чтобы совершить такое! — а в последующие дни на тебя нисходит необычайный мир и покой, ведь такое огромное дело сделано, и потом, еще несколько дней спустя, когда выйдешь из больницы, какое потрясение — смотреть на улицы Манхэттена, где теснятся людские толпы, и думать: Господи, возможно ли, что и вправду, каждый из этих живых когда-то… РОДИЛСЯ!!!?

Моя Тони, думает Чарльз, куда миниатюрнее, чем это подобие лысого, белесого карлика. О шелковистая нежность ее светло-коричневой кожи и темно-каштановых кудрей! (Конечно, «Black is beautiful[23], — сказала ему однажды Мирна, их сыну Ральфу тогда едва годик исполнился, — но кофе с молоком вне сравнений!» — «Черным по белому», — проворковал Чарльз, накрывая ее своим телом, входя в нее, трудясь над нею с любовью и вдохновением. «Черным по белому», — шептал он ей, его жаркое дыхание касалось лица жены, и она смеялась, лизала ему шею, ее ноги скрещивались у него за спиной, ведь тогда это уже были не просто слова, а название его книги.)

В этом возрасте они еще симпатичны, говорит себе Леонид, а потом начинают пить скипидар, жевать твои кисти, а однажды в подражание тебе, изгваздают голубой гуашью диван в гостиной. Ах, все же я рад, что этот этап остался позади. (Нынче утром он позвонил Сельме, своей дочери от первого брака, и гомон детворы на заднем плане внезапно воскресил в памяти пору, когда он, молодой отец, боролся за то, чтобы обеспечить себе как живописцу признание в Южном Манхэттене. Слишком бедный, чтобы снимать мастерскую, он приглашал к себе домой более преуспевших художников, показывал им свои работы в туманной надежде через их посредничество выйти на контакт с галереей. Он варил им кофе в уголке гостиной, что служила ему мастерской, но не мог уследить за их разглагольствованиями о современном искусстве, поглощенный опасениями, как бы Сельма и Мелисса не опрокинули их чашки, не разбили себе голову о край стола или не полезли своими пыльными ручонками в сахарницу. «Те, кто презирает материальную жизнь, обречены погрузиться в нее с головой», — нравоучительно изрекала его тогдашняя супруга Биргит, то ли цитировала кого-то, то ли своим умом дошла? — и мало-помалу ему пришлось признать как очевидное, что он не подлинный художник, для такой самореализации ему не хватает ни жестокости, ни упорства, ни эгоизма; потребности семьи в его глазах всегда выглядели более важными или, как бы то ни было, более законными, чем его собственные. Вот и Сельме сегодня утром в продолжение их пятиминутного разговора пришлось как минимум раз семь бросать трубку, чтобы вникнуть в микроскопические, сугубо неотложные проблемы: «Он меня дернул за волосы!» «Осторожно!» «Не делай так!» «Она написала на пол!» «Эй! Не трогай этого!» Грохот, рев. «Сколько раз тебе повторять?» «Ты не можешь хоть три секунды посидеть спокойно?»)

— Кто будет разделывать индейку? — осведомляется он и наконец выпрастывается из кресла (предварительно удостоверившись, что Кэти далеко, на кухне, стало быть, она не увидит, как исказится его лицо, как рука непроизвольно дернется к спине), точно, так и знал: жгучее острие боли пронизывает поясницу.

Патриция зажигает свечи, вспоминая, как подростком воровала их в соборе, чтобы потом, уединившись у себя в комнате, испытывать свою стойкость, роняя капли раскаленного воска на голые груди и живот…

Час пиршества настал: блюда на столе, накрытом заботливо, с любовью… Рог изобилия! — про себя усмехается Шон, мимоходом припомнив свои недавние умствования насчет странного слова «рог». Ну да, всякий раз под рогом подразумевают трубу, ведь дуть в рог почти то же, что дуть в трубу, а обманутый муж и вылетает-то в трубу…

Теперь они расположились за столом, все двенадцать, они смотрят на золотистую блестящую кожу хорошо прожаренной птицы, кожу, из которой брызжет сок, стоит лишь ткнуть ее вилкой, зеленые листки салата, посыпанные натертыми чесноком гренками, — это безопасно, думает Леонид, глядя, как Кэти перемешивает салат, американский салат не заражен. В Соединенных Штатах, говорит себе Кэти, можно есть помидоры, и салат-латук, и огурцы, не боясь подцепить рак щитовидной железы или родить ребенка, похожего на мешок, зашитый наглухо, без единого отверстия. Хэл взмахивает ножом (не тем — овощным, Патриции, — а другим, разделочным электроножом, приобретенным Мэйзи по каталогу в честь тридцатилетнего юбилея Шона; до сегодняшнего вечера его ни разу не пускали в ход); он ловко рассекает нить, что стягивала окорочка индейки, широко раздвигает их и распиливает тушку надвое, потом гигантскими ложками вычерпывает из ее нутра фарш, где сроднились между собой, пропитавшись соком птичьего тела, все прочие ингредиенты — толченые сухари и лук, сельдерей и потроха, печенка, и орехи, и пряности. А формочки с брусничным желе сверкают подобно рубинам, переливаются обещаниями бесчисленных услад; Шон уже откупорил три бутылки отменного французского вина, принесенные Чарльзом, но есть и еще, там, на кухне, бутылок полным-полно; ржаной хлеб Арона и кукурузный Патриции порезаны ломтями, которые веерообразно разложены по корзинкам, и там же — вороха хрустящих хлебцев, обсыпанных зернышками тмина, и здесь же на столе расставлены чаши с многоцветными овощами: тут и фасоль, и кукуруза, и брюссельская капуста, и бататы в кленовом сиропе, и взбитое пюре, золотящееся от масла, — Боже ты мой, изнывая от блаженства и ужаса, думает Бет, неужто нам вправду нужна вся эта пища, похоже, ей и конца не будет? — а еще разные приправы: чатни[24]и горчица, на крошечных тарелочках свекла и огурцы в рассоле, дикий рис с миндалем, протертый и поджаренный, и соль, и перец.

— А мы что принесли? — шепотом спрашивает Хлоя у Хэла, видя, что каждый так или иначе внес свой вклад в это угощение; но Хэл, сжимая под столом ее колено, укрытое алым бархатом, отвечает:

— Мы принесли молодость, малышка. Мы принесли красоту.

Смущенная Хлоя потупила взгляд — и восточный узор скатерти тотчас поглотил ее мысли, совершенно так же, как бывало в раннем детстве, в ресторанах Ванкувера, куда ее мать иногда нанималась прислугой, а она, пяти- или шестилетняя, любила перерисовывать черными чернилами на бумажных салфетках рельефные узоры скатертей, эти цветы и раковины — белые по белому. Да, подумалось ей теперь, пока ее взгляд блуждал по набивному хлопку среди красных, оранжевых и зеленых пятен, погрузиться в это, так будет лучше. Затеряться, говорит она себе, спрятаться. И больше не высовываться.

Сидя между Дереком и Ароном, Рэйчел ощущает стреляющую боль в основании черепа: о нет, только не мигрень, Господи, прошу тебя, хотя бы в этот вечер. Она замечает, как Арон незаметно вынимает из кармана маленькую серебряную коробочку, извлекает оттуда три или четыре таблетки… Ага! — оживляется Дерек. Хорошо, напомнил… Прежде чем навалиться на такой роскошный обед, надо бы принять кальций, поберечь чувствительные стенки своего желудка… Еще кое-кто из гостей украдкой глотает свои дежурные лекарства… Какое счастье, что прозак принимают с утра, думает Рэйчел. (Шон терпеть не мог слова «прозак» — это, дескать, особая смесь, «прозаик» и «дурак» в равных долях, так он утверждал и часто добавлял, что подобное тянет к подобному. «Почем я знаю, кто сейчас со мной спорит — ты или твой прозак?» — заголосил он однажды. «А если и так, — заорала она в ответ, — откуда мне знать, это ты со мной говоришь или твой скотч?» — «Ты права, — заключил Шон неожиданно спокойно. — Главный вопрос, наверное, вот в чем: может ли твой прозак столковаться с моим скотчем?») Сейчас, поверх стола встретившись глазами с бывшим любовником, Рэйчел поднимает свой бокал в безмолвном тосте. Шон закуривает сигарету, предоставляя Патриции (она рядом, по левую руку) накладывать ему в тарелку уйму всевозможных закусок, между тем как он дымит, пьет и по очереди разглядывает гостей, сидящих вокруг стола, однако и бедра Патриции из виду не упускает, они у нее все еще на диво стройны, даже когда она сидит, не скрещивая ноги.