Пустогрань - Ксения Сергеева

Все четверо грустно вздохнули. Старики переглянулись.

– Вот, возьми. – Василий Петрович протянул Маричке Габриэлло. – Пусть он будет с тобой до поры до времени. Нет-нет, я его не приму, мне кажется, ты ему очень понравилась. Он слишком давно в привычном месте, а в твоей жизни сейчас так много нового, что его тянет к тебе, как скитальца в пустыне к оазису. Не бойся, он поможет тебе, а навредить не сможет, ты же не Джон Доу…

Маричка с опаской приняла Габриэлло из рук старика и снова внимательно рассмотрела.

– А разве только Джоны Доу могут вот так не находить себе места?

– Нет, не только. Иногда они толкнут кого-то плечом неосторожно, человек и не заметит, а потом бродит будто потерянный: все его куда-то тянет, все ему не в радость, а однажды утром не захочется чистить зубы…

Все снова замолчали. Маричка гладила кончиками пальцев потертые бочка Габриэлло, ей было очень жаль всех Джонов Доу, у которых даже обои в спальне меняли рисунок, как хотели, а за рисунком и хозяина своего утягивали в водоворот неизвестности… Или те сами уходили в него с головой. И так почти всю жизнь… Маричке вся жизнь представлялась чем-то вроде бескрайнего моря: вот его начало, вот она уже по колено в воде, вот по шейку, а берега другого все не видно, и сколько ни плыви, не увидишь… И вокруг только глубина и волны. Хорошо, что сейчас она пока только по колено в воде. А мама, наверное, уже по шейку… И папа тоже.

– Ну! – Василий Петрович внезапно поднялся, прервав затянувшееся молчание. – У нас скоро гости, давайте-ка приберемся немного.

И он начал аккуратно складывать раритеты обратно в чемодан.

– Но я хотела еще послушать. – Маричка бережно положила в чемодан надколотую тарелку с нарисованным на дне ежиком. На длиннющих его иголках сияло яблоко, ярко-красное, с позолотой на бочке. Василий Петрович хитро подмигнул бабе Зине, та улыбнулась.

– Это моя тарелочка.

Маричка удивленно уставилась на старушку.

– Да-да-да, что ты так смотришь? Конечно, там не вся моя история и не весь мой дар, но я захотела поделиться, чтобы не так много места занимало во мне…

– А так тоже можно? – Маричка с грустью проследила за тем, как защелкиваются замки чемодана, как Василий Петрович заталкивает его под стол и прячет за длинной скатертью, чтобы в глаза не бросался.

– Можно, чего ж нельзя. Хочешь, у тебя могу отщипнуть чего-нибудь. – Баба Зина потянулась к Маричке, та отшатнулась в испуге. – Не волнуйся, голубушка, ты нам дорога целая.

Старики рассмеялись и отправились открывать двери: настойчивые три звонка подряд уже разрывали узенькую прихожую.

Маричка спрятала йо-йо в карман куртки, деловито устроилась на диване с Муськой на коленях, расправила плечи и изо всех сил постаралась быть и Маричкой, и Джоном Доу одновременно: не удивляться тому новому, что увидит, и запомнить каждую крохотную деталь, чтобы потом описать в синей тетради. Может быть, стать не журналистом, а писателем? Такая история никому и в голову не придет, а у нее отлично получится описать Габриэлло, он ведь прямо здесь, под рукой.

У всего есть история. Даже крохотная, но своя, оттого значимая и интересная. Каждая вещь так хочет поведать о себе миру! Стоит только прислушаться и приглядеться. Иногда и того не требуется, особенно если это арлекин из чемодана или его соседка, лямка рюкзака. Эти двое поднимают такой шум, что и все остальное содержимое хранилища поневоле начинает волноваться и кричать, шептать, вопить, повествовать, петь, рассказывать, веселить, печалить, басить, пищать, тараторить и проповедовать. Даже те, кто однажды высказались, со временем заявляли: «Ты давно не слышал нашей истории, наверняка забыл!» И так день за днем, не скрыться даже в ванной, голоса звучат прямо в голове, стоит только подумать о чемодане. Нет, нужно срочно передать его тому, кто не будет знать о содержимом, тогда голоса не достучатся до него, замолкнут, уснут, успокоятся. Главное, сделать так, чтобы чемодан нельзя было открыть. Иначе как хлынет! И еще, найти бы того, у кого чемодан точно искать не начнут… Во всяком случае, начнут искать не сразу. А там и Муська подтянется, обережет и подаст тревогу. Кто в доме самый незаметный?..

Василий Петрович гремел стаканами, баба Зина разливала чай. Оба молчали, но нет-нет да обменивались вопросительными взглядами. Василий отчаянно хотел подтверждения, что не ошибся с выбором, Зинаида стремилась заглянуть в его вновь загоревшееся сердце: не спалит ли новая искра старика? С тех пор как исчез Борис, они толком не разговаривали друг с другом: писали письма, созванивались по праздникам, но за светской болтовней стояло холодное молчание. Молчание об ошибке. Борис был огромной надеждой, но стал полным крушением амбиций. Когда в лысеющем тридцатипятилетнем мужичке обнаружилось Зерно, умело раздробленное годами пьянства, Василий Петрович приложил все силы, чтобы скрепить его. Именно он своей слепой верой заставил и Зинаиду раскрыть все знания перед трезвеющим от обилия информации мужчиной. Борис бросил пить, вынес пустые бутылки из квартиры, в его взгляде появились уверенность и сила. Он жадно внимал знаниям, хватал карты, глотал заклинания, выворачивал наизнанку каждую встреченную душу. Такой талант – видеть человеческую глубину и черпать из нее. А потом Борис исчез, прихватив с собой куски душ обоих стариков. Они стремились передать ему волю к жизни и открывали его дар, он же поскупился даже на прощальную записку. Именно тогда возникла тарелка с ежиком и лямка рюкзака – овеществленные крупицы Зерен Василя и Зинаиды. От греха, на всякий случай. Они, конечно, искали Бориса, пытались отследить, но он маскировался за обертками, созданными из чужих душ, ускользал, таился, а затем след пропал вовсе. Возможно, Борис растворился в океане духа, который не успел до конца постичь, возможно, попросту спрятался до поры, но говорить о нем старики не любили. Они о нем – молчали. И сейчас, когда Зинаида в очередной раз поймала вопросительный взгляд, она медленно наклонила чайник над стаканом, покачала головой в сомнении, а затем кивнула: стоит рискнуть. Хотя бы один раз. Или уже навсегда умолкнуть…

Маричка увидела троих. Муська на прибывших не обратила никакого внимания, она как будто заснула, только черные аккуратные ушки шевелились при каждом звуке: кошка была готова вскочить и броситься наутек.

Гости остановились в дверях и уставились на Маричку, не произнося ни слова. Она тоже испытующе рассматривала их: в конце концов, кто побывал в настоящей пыточной (так Маричка обозвала про себя театральные подмостки с чудищем), спас Муську, начал все замечать и владеет Габриэлло? Она имеет право!

Двое мужчин, могло показаться, – давние друзья, но как подружились бы настолько разные персонажи? Высокий тяжелый бородач в грубом сером свитере, вельветовых брюках и походных ботинках и невысокий молодой толстяк с театральной улыбочкой, облаченный в черный измятый костюм с подвявшей гвоздикой в петлице. И еще… ведь есть чья-то тень, плавно покачивающаяся у самого дверного проема. Тень ни к чему не крепилась, силуэт имела исключительно оригинальный и не сливалась с другими тенями. Маричка тут же приписала ей мужскую стать: слишком уж гордо полупрозрачный гость держался, хоть и слабо подрагивал от малейшего вздоха своих товарищей.