Под кожей - Мишель Фейбер

Ну так ведь и на Плантациях особо не побегаешь. Там она просто-напросто безжизненно таскалась бы по проходам, облицованным бокситом и прессованным пеплом, вместе с прочими никчемниками и подонками. Или надрывалась бы в сыром фильтрационном цеху либо на кислородной фабрике, извиваясь в грязи, точно червь, вместе с другими червями.

А сейчас она здесь и вольна прогуливаться по безграничной девственной природе, среди вечного круговорота завидного избытка воздуха и воды.

И, если говорить по существу, все, что от нее требуется взамен, — это ходить на двух ногах.

Нет, конечно, не все.

Чтобы не погрязнуть очередной раз в размышлениях о куда сильнее травящих душу особенностях принесенной ею жертвы, Иссерли решила вернуться к работе. Время, в течение которого она могла упиваться свободой, прежде чем со дна ее души начинала подниматься, густея, неприятная муть, всегда было недолгим.

Ключи и часы вчерашнего немца она уже забросила в море — пусть обретают там новую форму и строение вместе с другим судовым сором тысячелетия, а опустевший пластиковый пакет сунула, чтобы не загаживать берег, за пояс своих брюк. На берегу и без того уж хватало отвратительного пластмассового мусора, который вываливали в воду суда и буровые платформы: когда-нибудь она все-таки разожжет здесь огромный костер и спалит всю эту гадость. Пока она просто каждый раз забывала принести сюда все, для этого необходимое.

Иссерли сняла с валуна ботинки, не без труда натянула их на ледяные, почему-то распухшие ступни. Скорее всего, она их просто переохладила. Ничего, несколько часов в натопленной машине и ноги придут в норму.

Она неторопливо пошла по берегу к травянистой каемке пастбища. Овца ее присоединилась к другим, пасшимся вдали, у вершины холма. Вглядываясь в них, чтобы определить, какую именно она пыталась разговорить, Иссерли споткнулась и едва не упала — ботинки делали ее неуклюжей: смотри, куда ставишь ногу. Сложное переплетение обесцветившихся, высушенных солнцем водорослей тянулось вдоль границы живой растительности, напоминая скелеты — или части скелетов — никогда не существовавших тварей. А среди этих обманчивых подобий подрагивали на ветру иссохшие оболочки настоящих, разодранных на куски чаек. Иногда — сегодня нет — Иссерли натыкалась здесь на мертвого тюленя с опутанными обрывками рыбацких сетей черными плавниками и проеденным другими гражданами моря телом.

Иссерли шла протоптанной поколениями овец тропинкой, поднимавшейся по уступам холма. Мысленно она уже сидела за рулем.

К ее возвращению в коттедж, костер успел погаснуть, растопив вокруг себя снег и создав что-то вроде нимба: черный кружок пепла и сгоревшей травы. А на самом пепелище лежали так и не пожранные огнем остатки рюкзака. Иссерли вытянула из пепла и отбросила в сторону его закопченный металлический остов: несколько позже она избавится и от него. Может быть, завтра, если будет к тому времени пригодна для новой прогулки по берегу.

Войдя в дом, она направилась прямиком к ванной комнате.

Подобно остальным помещениям дома, это тоже было голым и с виду нежилым, загаженным плесенью и шелухой, в которую обратились издохшие насекомые. Тусклый свет пробивался в него сквозь грязное матовое стекло крошечного оконца. В нише за раковиной криво примостились острые осколки зеркала, не отражавшие ничего, кроме стены с отслоившейся краской. Ванна была чистой, но немного ржавой, раковина тоже. Зато зияющее нутро лишенного крышки унитаза походило цветом и текстурой на древесную кору: никто не пользовался им с тех, самое малое, пор, как здесь поселилась Иссерли.

Помедлив лишь для того, чтобы стянуть с ног ботинки, Иссерли вступила в покрытую охряными потеками ванну. К стене над ее головой был привинчен патрубок душа, который она заставила, покрутив бакелитовую ручку, исторгнуть напористую струю воды. Вода только еще забила из патрубка, а Иссерли уже сбросила с себя одежду, и та упала, обвив ее ноги, на дно ванны.

На покрытом ржавыми пятнами бортике стояли три бутылочки с разными шампунями. Все вместе они стоили на заправочной станции Арабеллы ровно пять фунтов. Иссерли взяла любимую, выдавила себе на волосы светло-зеленый сироп, потом, немного больше, на свое голое тело, а потом обильно окропила им груду уже намокшей одежды. И сдвинула ее ногой к отверстию стока и вдавила в него, чтобы в ванне набралось немного воды.

Она старательно промыла волосы, снова и снова ополаскивая их. Раньше, еще дома, волосы были главным ее украшением. Один человек из Элиты как-то сказал ей: с такими-де волосами, ей даже и думать нечего о том, что ее могут когда-нибудь отправить на Плантации: теперь-то Иссерли понимала, что это был дешевый, глупый комплимент, но в то время он воодушевил ее до дрожи. Она почти уверовала в физическую неотвратимость своего блестящего будущего, в то, что пышное, глянцевитое, данное ей от рождения право на него, каждый видит с первого взгляда, а немногочисленные счастливцы могут даже с обожанием гладить.

Теперь от волос осталась такая малость, что заботливо ухаживать за ними ей стало противно. Большей их части никогда уже не отрасти заново, а то, что уцелело, обратилось просто в докуку.

Она погладила себя по плечам и рукам, проверяя, не пора ли ей снова побриться. Скользкие от мыла ладони нащупали мягкую щетинку, однако Иссерли решила, что может дать себе отсрочку еще на один день. Как она обнаружила, некоторой волосистостью отличаются очень многие водселихи. Настоящая жизнь нисколько не походила на льстивые картинки, преподносимые журналами и телевиденьем. Да и все равно никто ее шерстки не увидит.

Иссерли с неприязнью намылила и ополоснула груди. Хорошего в них было только одно: они не позволяли ей увидеть, что сделали с нижней частью ее тела.

Повернув патрубок душа, она занялась одеждой, уже кружившей в мелкой посеревшей от пены воде. Иссерли потоптала это тряпье, ополоснула, потоптала снова, выжала мощными клешнями. В скором времени одежда высохнет под ярким солнцем, вливающимся в окно ее спальни, — а нет, так на заднем сиденье машины.

С территории фермы Иссерли выехала уже после полудня. Солнце, столь золотое поутру, теперь едва различалось в небе, ставшем сланцево-серым, разбухшим от еще не извергнутого им снега. Шансы найти на дороге каких-нибудь автостопщиков, а уже тем более подходящих, представлялись Иссерли убогими. И все-таки, ее нудило желание поработать или, по крайней мере, убраться подальше от суматохи, которая, она знала это, так пока и не улеглась под землей.

Проезжая мимо главного амбара, Иссерли увидела картину совершенно необычайную: Ессвис с жестянкой в одной руке и кистью в другой стоял на ступеньке большой деревянной лестницы и белил каменную стену.

Чтобы получше разглядеть его, Иссерли затормозила у подножия лестницы. Она уже надела очки и потому видела все неясно, да и солнце слепило ее. На миг она задумалась, не снять ли их, однако это было бы проявлением дурного тона — Ессвис-то своих не снял.

— Ал, — сказала Иссерли, прищурясь, не понимая, хорошо ли она поступила, остановившись.