Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров

Я уже не говорю о том, что само сообщество русских националистов является более здоровым, — биологически и морально — чем русское общество в среднем… Русский националист понимает, зачем живет. Вокруг него — не черная дыра, а родная земля, которую он должен вернуть себе и завещать потомкам. Он знает, что его жизнь имеет ценность, его усилия не тщетны, а враги, хотя и сильны, но всё-таки не всесильны. У него есть за что уважать себя — в сегодняшней ситуации само участие в русском движении является достаточным поводом если не для гордости, то для самоуважения. Возможно, ему не хватает уверенности и он не всегда понимает, что делать — но, по крайней мере, у него есть ориентиры.

Что именно хотят построить в России русские националисты в случае прихода к власти?

Русское национальное государство… Русское государство будет строиться по принципу «никогда больше». То есть: все его институты должны работать на то, что завоеванные русскими права и свободы не могли бы быть у них отняты снова, чтобы никогда больше не повторился русоцид…[76]

Разумеется, в крыловских национал-демократических построениях было много наивного. Например, популярная среди национал-демократов идея о том, что раз русских в стране большинство, то национальные и демократические цели априори совпадают. Это не так. Нация, как прекрасно показал сам же Крылов в теоретических работах, это холистическая целостность, действующая в большом времени. Современная демократия же обращается к гражданину как к индивиду, действующему в своих частных интересах.

Национальная рамка — общность языка, ценностей, традиций, культуры, психологии, создает возможность демократического процесса. Но сам демократический процесс направлен на разделяющие нацию, агрегированно-частные ценности партий. Нация как целостность оказывается в демократическом обществе политической сиротой и постепенно размывается до полного обрушения. Если же какие-то партии, обычно правые, ставят во главу угла национальное начало, то оно становится предметом политической дискуссии и борьбы. Да и национальное, как показывает история, защищается уже не в рамках демократических, а в рамках политических принципов.

Можно предположить, что в теории опорой национальной демократии должен быть индивид с воспитанной в нём ясно выраженной национальной идентичностью. Будучи сам национален, он как избиратель и политик попросту не сможет действовать против национальных интересов. Но в этом тоже есть элемент наивности. Национальное, как и любая другая ценность, может подвергаться разными русскими националистами разной интерпретации. К примеру, мы с Крыловым оба русские националисты, в целом единомышленники, постоянно сотрудничали, однако наши взгляды на значение православной традиции в русской национальной жизни расходились диаметрально. Причём если бы большинство избирателей приняли точку зрения одного из нас — другой, наверняка, никогда бы её не принял даже в этом случае.

При этом та или иная точка зрения, являющаяся в долгосрочных последствиях антинациональной, может разделяться большинством избирателей, даже если все они принадлежат к одной нации. То есть нация через демократические механизмы может навредить сама себе. Разумеется, это возможно и в случае злонамеренной автократии, и уж тем более олигархии. И демократия, выражающая общее согласие с правлением, это весьма добротный предохранитель. Но не более чем предохранитель. Рассчитывать на то, что правление большинства, если оно принадлежит к одной нации, окажется тем самым национальным, было крайне наивно.

Не случайно оказалось, что все старые демократические национальные государства, включая такие подчеркнуто этнократические как Ирландия, подорвали собственные нации, иногда, как во Франции или США до состояния, близкого к аннигиляции. Такие демократические нации как венгры или поляки, для которых самосохранение стоит на первом месте, всё дальше отворачивают от чистой демократии (где на смену националистам завтра могут прийти антинационалисты) в сторону выраженного национал-авторитаризма. Демократическая Нация-Суверен подтачивает себя как холистическую Нацию-Этнос. Чтобы сохранять себя как нацию, она должна быть выше своей демократии и своего «народного суверенитета».

Но всё это мысли и сомнения с дальним прицелом. Чтобы их высказывать, сначала нужно было проговорить базовые принципы русской национальной демократической политики, — а Крылов умел четко проговаривать то, что надо проговорить, и артикулировать то, что надо артикулировать, как никто другой. Его национальное чувство самосохранения, в любом случае, было выше любых сомнений. Он всегда и во всём был за русских и никогда не ставил выше русских никаких других лояльностей, доктрин и принципов.

В последние годы в К. Крылове, конечно, стали нарастать определенное разочарование и усталость, связанные как с полной бесперспективностью любых политических усилий, так и со сдающим здоровьем. «Розановские» провокативнонегативистские нотки в его голосе стали звучать всё чаще.

Здесь выявилась та самая проблема, которая изначально была заложена в его дуалистическом мировоззрении. Он всё время смотрел злу в лицо, ходил слишком близко от АнграМанью[77], при этом не отдавая себе в полной мере отчета в том, что злое начало может находиться не только вовне, но и нашептывать изнутри (это первое, что узнает человек из православной аскетики). Совершенно дикие внутренние импульсы он, по возможности, сублимировал в отвратительной глумливой поэзии от имени «Юдика Шермана», но в какой-то момент этот абсорбент, видимо, переставал справляться с «сублимированием» и ко мне обращались возмущенные знакомые: «Ну как такое можно писать?»

Я утешал их: мол, Крылов, написавший то, что он уже написал, может дальше писать почти всё угодно. А сам Крылов (в этом заключался своего рода компромисс) всё больше начал превращаться в Михаила Харитонова — великолепного писателя-фантаста, чей парадоксальный талант не могли не признавать даже враги (и это обеспечивало ему хотя бы пятачок пространства для социального признания и востребованности).

В 1999 году в разгар натовских бомбардировок Сербии он написал язвительный фантастический рассказ «Всегда Coca Cola», посвященный тому, как в будущем Соединенные Штаты превратят гуманитарные бомбардировки в шоу-бизнес. И подписал его «Михаил Харитонов». С этого момента и начался удивительный путь этого писателя-фантаста, которого из западных коллег я бы сравнил, пожалуй, с Филиппом Диком. Пугающие антиутопии, саркастическая конспирология, безжалостное вскрытие подноготной всего человеческого, нечеловеческого и недочеловеческого. Всё это собрано в двухтомнике, который выпустило в 2010 году издательство «Владимир Даль».

Затем последовал законченный и ждущий публикации роман «Факап», по сути перезагрузивший и отменивший «вселенную» братьев Стругацких. Удивительное сочетание классической фантастики, производственного романа об управленцах среднего звена, дневника «маленького человека», выполненного в лучших традициях Гоголя и Достоевского, и историсофско-религиозного конспирологического романа. Всё это помножено на «фанфик»[78], после которого «оригинал» знаменитых братьев, на мой субъективный взгляд, потерял всякое значение, оставшись лишь расширенным приложением к «харитоновской» фантастической вселенной.

Не законченным осталось, увы, обширное повествование «Золотой ключ, или Похождения Буратины» — «нечеловеческая комедия», как определил