Луиза Сан-Феличе. Книга 2 - Александр Дюма

Как мог, он усилил русские, турецкие и швейцарские войска — единственную силу, на которую мог положиться.

И тогда народ, вернее, банды убийц, душителей и разбойников, палившие город огнем и заливавшие его кровью, убедившись, что дорога в тюрьму закрыта для их пленников, принялись вешать и расстреливать их без суда. Наименее свирепые отправляли захваченных патриотов в распоряжение королевского коменданта на Искью; но там их встречал Спецьяле, немедленно выносивший смертный приговор; он обходился даже без допроса, когда желал поскорее разделаться с пленными, и приказывал без всякого суда бросать их в море.

С высот монастыря святого Мартина, Кастель делл'Ово и Кастель Нуово патриоты с ужасом и гневом наблюдали за происходящим в городе, в порту и на море.

Возмущение, вероятно, побудило бы их снова взяться за оружие, но в это время полковник Межан, взбешенный тем, что ему не удались переговоры ни с Директорией, ни с кардиналом, сообщил республиканцам, что у него в замке Сант'Эльмо имеется пять-шесть заложников, которых он передаст им в случае, если резня не прекратится.

В числе заложников были кузен кавалера Мишеру, лейтенант королевских войск, и один из двух братьев кардинала.

Его преосвященству доложили о положении дел.

Если избиению не будет положен конец, за каждого убитого патриота с крепостных стен будет сброшен один из заложников.

Такое известие, разумеется, озлобило обе стороны и могло бы привести к истребительной войне. Не оставалось сомнений, что храбрые и доведенные до отчаяния люди без колебаний приведут свою угрозу в исполнение.

Кардинал понял, что нельзя терять ни минуты. Он созвал всех командиров своих войск и заклинал их поддерживать среди солдат самую суровую дисциплину, обещая за это высокие награды.

Он приказал составить патрули из одних только унтер-офицеров. Эти патрули прошли по всем городским улицам и угрозами, обещаниями, деньгами добились того, что пожары погасли, перестала литься кровь. Неаполь вздохнул с облегчением.

На это ушло целых два дня.

Двадцать первого июня, воспользовавшись перемирием и спокойствием в городе, достигнутыми ценою стольких усилий, патриоты из монастыря святого Мартина и обоих замков решили сделать то же, что делали обреченные на смерть древние римляне: устроить свободную трапезу.

Не хватало лишь цезаря, к кому можно было бы обратить роковые слова: «Morituri te salutant!» 66

То было печальное празднество, полное суровой торжественности: каждый словно бы присутствовал на собственных похоронах; празднество наподобие последнего пиршества сенаторов Капуи, по окончании которого, среди увядших цветов, под замирающие звуки лиры пошла по кругу отравленная чаша и все восемьдесят сотрапезников вкусили из нее смерть.

Местом торжества избрали площадь перед Национальным дворцом (ныне площадь Плебисцита), в те времена далеко не столь просторную, как в наши дни.

Вдоль всего стола были расставлены высокие шесты, на которых развевались белые вымпелы с черной надписью:

«ЖИТЬ СВОБОДНЫМИ ИЛИ УМЕРЕТЬ!»

Над вымпелами, на половине высоты флагштока, были укреплены три знамени, свисающие концы которого задевали головы сотрапезников.

Первое, трехцветное, было знамя свободы.

Второе, красное, являло собою символ крови — пролитой и той, которой еще предстояло пролиться.

Третье, черное, было эмблемой траура, в который облечется отчизна, если свергнутая тирания снова воцарится в ней.

В центре площади, у подножия дерева Свободы, возвышался алтарь отечества.

Начали с траурной мессы в память мучеников, павших за свободу. Епископ делла Торре, член Законодательной комиссии, прочитал заупокойную молитву.

Затем все уселись за стол.

Трапеза была суровой и печальной, почти безмолвной.

Лишь три раза молчание прерывалось двойным тостом: «За свободу и смерть!» — возгласом в честь двух великих богинь, к которым взывают угнетенные народы.

Санфедисты могли видеть это величественное празднество со своих передовых позиций, но не понимали его трагического смысла.

Один лишь кардинал размышлял о том, на какие отчаянные усилия способны люди, с такой спокойной торжественностью готовящиеся к смерти. И то ли страх, то ли восхищение еще больше укрепляли его решимость заключить с ними мир.

Как уже было сказано, 19 июня условия капитуляции были изложены на бумаге.

Обсуждались они на следующий день, 20-го, среди охватившей город смуты и кровопролития, и порою казалось, что невозможно будет довести переговоры до благополучного конца.

К полудню 21-го смута была усмирена, а в четыре часа состоялась «свободная трапеза».

Наконец утром 22-го полковник Межан спустился из замка Сант'Эльмо с эскортом, составленным из роялистской кавалерии, и направился в Директорию для переговоров.

Сальвато с великой радостью наблюдал за всеми этими приготовлениями к миру. Разграбление дома Луизы, ползущие по городу слухи, будто она выдала Беккеров и привела их к гибели, внушали ему страшную тревогу за судьбу молодой женщины. Не зная страха, когда опасность угрожала ему самому, он становился робок и пуглив, как ребенок, когда дело касалось Луизы.

К тому же в его сердце зашевелилась теперь новая надежда. Любовь его к Луизе возрастала с каждым днем; обладание лишь усилило ее. Их связь приобрела теперь такую гласность, думал он, что Луизе немыслимо оставаться в Неаполе и ждать возвращения мужа. И вполне возможно, что она воспользуется выбором, предоставленным патриотам, — оставаться в Неаполе или бежать, — чтобы покинуть не только Неаполь, но и вообще Италию. Тогда уж она будет безраздельно и навсегда принадлежать ему, Сальвато, и ничто не сможет их разлучить.

Во время мирных переговоров, которые велись под его руководством, Сальвато, движимый этими помыслами, многократно разъяснял Луизе смысл пятого пункта капитуляции, согласно которому все упомянутые в документе лица имели право по своему желанию остаться в Неаполе либо отплыть морем в Тулон.

И каждый раз Луиза вздыхала, прижимала его к своей груди, но ничего не говорила.

Дело было в том, что Луиза, несмотря на свою великую любовь к Сальвато, еще ничего не решила и в страхе отворачивалась от будущего, отступая перед необходимостью причинить столь огромное горе или мужу, или любовнику.

Конечно, будь она свободна, для нее, как и для Сальвато, не существовало бы большего счастья, как последовать за другом сердца хоть на край света. Она без сожаления оставила бы друзей, Неаполь, даже тот домик, где протекло ее детство, такое спокойное, чистое и беззаботное. Но рядом с образом этого счастья росли во мраке призраки сердечных угрызений, и она не могла отогнать их.