Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

«Прощание» – сжатый сгусток множества тем-кластеров.

Я льстил себя надеждой, что с помощью инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств.

(«Воспоминание» должно воздействовать музыкой – созвучиями, россыпями созвучных и смутно ассоциирующихся слов, монотонностью одних женских рифм – больше, чем связным смыслом…)

Человеческий труд! Это взрыв, который озаряет порой мою бездну.

«Нет суеты сует! За науку! Вперед!» – восклицает сегодняшний Екклезиаст, то есть все восклицают. И однако трупы праздных и злых громоздятся на сердце живых… О скорее, немного скорее! Туда, за пределы ночи! Разве уклонимся мы от грядущей вечной награды?

Как мне быть? Я ведь знаю, что значит работа, как медлительна поступь науки. (И как она тяжела… Жерла, танки и стонущий камень.) Пусть молитва мчится галопом и вспышки света грохочут… Я хорошо это вижу! (Даже слишком. А грохот все ближе…) Слишком просто, и слишком жарко, и без меня обойдутся. У меня есть мой долг…

Чтобы его постичь, надо настроиться на волну его духа: только вспышка зарницы, одно лишь мгновенье…

Все извращения отражают жестокие жесты Ортанс. Ее уединение – эротическая механика; ее утомление – динамика любви. Под охраной детства она была в бесконечных эпохах пламенной гигиеной рас. Дверь Ортанс открыта несчастью… О страшная дрожь неопытной любви на окровавленной земле… – найдите Ортанс.

Демократия, распродажа, дурная кровь, мы. Мир, испоганенный нами. Рассудок. Порядок. Прогресс. Государство. Железные мускулы мерлоков. Фарс.

Жизнь – это фарс, который играют все.

Или ад?

Или бред?

«Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь, выражал невыразимое, запечатлевал головокружительные мгновенья».

Говорящая невыговоренность, присущая одной только музыке…

В «Озарениях» время как бы отменено, а вместе с ним и причинность: совпали мимолетное и вечное, твердые тела текут, а туманы и тени каменеют, пространство сжимается, земля и небеса меняются местами, любые превращения возможны.

«Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации».

Здесь словно сбылось предсказание Иоанна Богослова о блаженных временах, «когда времени больше не будет»: совпали мимолетное и вечность, стрелки часов замерли на солнечном полудне, твердые тела текут, а туманы и тени каменеют, земля и небеса меняются местами, любые превращения возможны. Потому-то «в лесу… есть собор, устремленный ко дну, и озеро, взмывшее ввысь», а «в недрах земных… встречаются кометы с лунами, моря со сказками» («Детство»). Да и в самом письме у Рембо порывистые повелительные возгласы перемежают чреду эллиптично кратких назывных оборотов, которые стыкуются друг с другом впрямую, без объясняющих прокладок, точно внушая, что воля ума, соединившего все эти разномастные крупицы, – совершенно достаточное оправдание их встречи.

Рембо в «Озарениях» возвещает пришествие повинующейся ему нови и как бы расколдовывает ее своим воображением, жаждущим засвидетельствовать безраздельную власть свободно творящего духа над косной плотью вещей.

Гений

Он настоящее и любовь, ибо он настежь дверь распахнул в белопенную зиму и летний гул, он очистил питье и пищу, в нем прелесть мест мимолетных и несказанная отдыха радость. Он грядущее и любовь, он страсть и мощь, что видятся нам, застывшим средь скуки и злобы, летящими по небу шторма в знаменах восторга.

Он любовь, идеальная мера, открытая вновь, разум внезапный и безупречный, он вечность, круговорот роковой неповторимых свойств. Все наши силы, все наши порывы устремлены к нему, вся наша страсть и весь наш пыл обращены к нему, к тому, кто нам посвятил свою бесконечную жизнь…

Мы помним о нем, и странствует он… И когда поклонение гаснет, звенит, звенит его весть: «Прочь суеверья и дряхлую плоть, затхлость домов и веков. Сдохла эпоха!»

Он не уйдет и не снизойдет к нам с небес, и не искупит ни женского гнева, ни веселья мужчин, ни прочей скверны, ибо это было при нем и когда он был любим.

О, сколько обличий, линий, дыханий, ослепительность совершенства форм и деяний!

О, разум нетленный и бесконечность вселенной!

Тело его! Вожделенное освобождение, волна благодати, слитая с новым неистовством!

Явленье его, явленье его! Страдальцы, простертые ниц, встают у него на пути.

Его сиянье! Исчезновенье гула страданий и скорби в музыке более мощной.

Поступь его! Шествие неисчислимее древних нашествий.

Он и мы! Гордость куда благодатней милосердия утраченного.

О, мир! О, светлая песнь новых бед!

Он всех нас узнал и всех возлюбил. Сумеем же в эту зимнюю ночь от мыса к мысу, от шквального полюса к развалинам замка, средь людских толп и морских волн, от взгляда к взгляду, уже без чувств и без сил, его призывать, и его различать, и снова терять, и под толщей вод и сквозь пустыни снежных высот идти за ним, за его взором, за его телом, его дыханьем, его сияньем.

Первобытное

По прошествии дней и времен, после стран и людей,

Флаг – окровавленным мясом над шелком морей и полярных цветов (которых не существует);

Порывая с былыми фанфарами доблести – они еще нам буравят сердце и мозг, – вдали от убийц из прошлого —

О! Флаг – окровавленным мясом над шелком морей и полярных цветов (которых не существует);

Нега!

Костры-водометы взвихряются ливнями льдистых кристаллов – о, Нега! дождь алмазного ветра огней, извергаемый сердцем земли, вновь и вновь ради нас бесконечно сгорающим. – О, мирозданье!

(Вдали от старых убежищ и старых пожарищ – с нами поныне их грохот и гарь);

Пламя и пена! Музыка, кружение бездн, столкновение льдин и светил.

О, Нега, о, мирозданье, о, музыка! Проплывающие глаза, волосы, пот, очертанья! И кипение слез белоснежных – о, нега! – женский голос – в недрах вулканов и полярных пещер.

Флаг…

Мистическое

На круче откоса ангелы взвили одежды свои шерстяные в траве изумрудно-стальной.

Огневые луга взмывают до самой вершины. Слева гребень холма истоптали побоища и убийства, и зловещие слухи струятся отсюда по склону. А справа, к востоку, над гребнем стоят путеводные вехи.

И в то время как все верхнее поле картины – сплошная неистовая круговерть ревущих раковин и ночей человечьих.

Цветение нежное звезд и небес и всего остального катится под откос, как корзинка, прямо на нас, превращаясь внизу в голубую цветущую бездну.

Заря

Я обнял летнюю зарю.

Недвижны были фасады зданий. Вода замерла. И таборы теней еще тянулись по лесной дороге. Я шел, тревожа сон прохладных и живых дыханий. Вот-вот раскроют глаза самоцветы и вспорхнут бесшумные крылья.

Первое приключенье: