Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

над которым высилось распятие, большинство экземпляров «Четверти года в аду». Ни в этом жесте, ни в обстановке нет ничего символического. Христос не восторжествовал над отверженцем. Рембо не обратился на лоно веры. Пламя истребило плод его творчества. Это было то, к чему он стремился: полная пустота.

С Лотреамоном Рембо единит резкое изменение тональности в книге-исповеди, единственной отправленной в печать им самим и поведавшей «историю одного из безумств», «священного расстройства своего разума», собственного горячечного вдохновения, «веры в волшебство» и пробы «писать безмолвие ночи, несказанное, головокружения».

Опустившись на самое дно своего умопомрачения, чтобы все в себе понять и очиститься, Рембо преисполнен решимости стряхнуть с себя мóрок, отправиться вскоре «через реки и горы славить новый труд и новую мудрость, изгнание тиранов и бесов, конец суеверий, чтобы приветствовать – среди первых – Рождество на земле».

Правда, эта умудренность труженика для самого Рембо, вчера еще «обладателя сверхъестественной мощи», теперь просто «вооруженного пылким терпением», в конце концов обернулась заработками в поте лица под солнцем пустынной Эфиопии – исход, который в последнем отрывке книги «Сквозь ад» глухо, но достаточно внятно предсказан…

«Пребывание в аду» – отрицание не поэзии, а цивилизации, ее не приемлющей. Главная мысль – уход на Восток, переделка никому не нужного поэта в сверхчеловека-конквистадора.

Я покидаю Европу: морской ветер обожжет мне легкие. Гиблые страны забудут меня. Плавать, мять траву, охотиться, особенно курить; пить напитки, крепкие, как кипящий металл… Я вернусь с железными членами, со смуглой кожей, с бешеным взглядом: по моему виду меня сочтут человеком сильной расы. У меня будет золото: я буду празден и груб. Женщины ухаживают за такими свирепыми инвалидами, возвратившимися из южных стран. Я вмешаюсь в политические дела. Буду спасен.

Это – не позитивная программа, а вызов отверженного культуре, равнодушной к витиям. То, что Рембо последовал собственным призывам, превратившись в колониального купца, – человеческая случайность, а не поэтическая позиция.

Прощание (Ultima verba)

Осень уже! – Но к чему сожаленья о вечном солнце, если ждет нас открытие чудесного света, – вдали от людей, умирающих в смене времен.

(Разочарование в ясновидении?.. Вера во вневременность и неувядаемость поэзии?..)

Осень. Наша лодка, всплывая в неподвижном тумане, направляется в порт нищеты, где небо испещрено огнями и грязью… Неужели никогда не насытится этот вампир, повелитель несметного множества душ и безжизненных тел, ждущих трубного гласа?.. я вижу себя распростертым среди незнакомцев, которым неведомы чувства… Я мог бы там умереть… Чудовищные воспоминания! Ненавистна мне нищета!

(Цивилизация… Ее Страшный суд… массовость… несвобода…)

– Иногда я вижу на небе бесконечный берег, покрытый ликующими народами… Все празднества, и триумфы, и драмы я создал. Пытался выдумать новую плоть, и цветы, и новые звезды, и новый язык. Я хотел добиться сверхъестественной власти. И что же? Воображенье свое Я должен предать погребенью! Развеяна слава художника и создателя сказок!

Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от всякой морали, – я возвратился на землю, где надо искать себе дело, соприкасаться с шершавой реальностью. Просто крестьянин!

Может быть, я обманут? И милосердие – сестра смерти?

И в конце я буду молить прощенья за то, что питался ложью. И в путь.

Ни одной дружелюбной руки. Откуда помощи ждать?

(Единенье – обман… Чудотворец – такая же ложь. Как и все: мужик на земле… Одинок и заброшен…)

Да! Новый час, он слишком суров.

Я могу сказать, что добился победы; скрежет зубовный, свист пламени, зачумленные вздохи – все дальше, все тише… Уходят прочь мои последние сожаления, – зависть к нищим, к приятелям смерти, ко всем недоразвитым душам. – Вы прокляты, если б я отомстил…

Надо быть абсолютно во всем современным…

Никаких псалмов: завоеванного не отдавать. Ночь сурова! На моем лице дымится засохшая кровь, позади – ничто, лишь чудовищный куст. Духовная битва так свирепа, как сражения армии; созерцание справедливости доступно лишь Богу.

К чему говорить о дружелюбной руке? Мое преимущество в том, что я могу насмехаться над старой лживой любовью и покрыть позором эти лгущие пары, – ад женщин я видел! – и мне будет дозволено обладать истиной, сокрытой в душе и теле.

(Горький оптимизм: он думал, что прошел через ад, а предстоял еще длительный путь – и не ему одному…)

Да, он сделал поэзию праздником Духа. Не игрой, не карнавалом, не оргией – торжеством.

«Праздник закончен – ничто не должно остаться. Зола, смятые гирлянды».

Его волосы, запечатанные в целлофан и эфиопские носилки. Напротив вокзала – музыкальная раковина, так знакомая по шедевру «На музыке». Засыпанная опавшими листьями маленькая крепость над Шарлевилем…

Вечность

Вновь она пред нами.

Вечность? Да! Она!

Солнце над волнами,

Ширь, голубизна.

О душа – дозорный, —

Тихо присягнем

Ночи иллюзорной,

Огнеликим дням.

Нам похвал не надо,

Сброшен груз страстей,

Здесь простор, свобода,

Взвейся и летай.

Уголья истлели —

Вот и весь ваш след.

Долг забыт и цели —

Счастья в этом нет.

Ни надежд, ни рвенья,

Ни путей, ни вех,

Лишь долготерпенье,

Знанье, боль навек.

Вновь она пред нами.

Вечность? Да! Она!

Солнце над волнами,

Ширь, голубизна.

Наследство…

Каждый гений, уходя, уносит с собой в могилу свою загадку. Эта мысль Достоевского о Пушкине всеобща. Постижение этой загадки уводит в будущее. Секрет времени: будущее необходимо, чтобы просветлить наше сегодня. Наше сегодня творит будущее, чтобы понять себя. И главное: в нашем ужасном здесь уже заложена вся разоблачительная мощь там. От времени не уйти никому.

Каждая страна, каждая эпоха имеют своих самоуглубленных и раскованных поэтов, воспевающих человеческую истинность, живущих в своей поэтической реальности и в своем поэтическом времени, для которых целью поэзии является применимая к жизни правда. Наследники Вийона и Ронсара, Бодлера и Верлена, Банвиля и Рембо, Лотреамона и Малларме: Бретон и Тзара, Пьер-Жан Жув и Ларбо, Рене Шар и Ив Бонфуа, Реверди и Аполлинер, Элюар и Жакоб, Юник и Мишо. Наследники Гонгоры: Дарио, Сильва, Мачадо, Хименес, Пачеко, Гойтисоло, Богранда, Альберти, Сернуда; наследники Ж. Фруссара и де ла Круа: Лене, Лемайер, Пирме, Потвен, Экаут, Баллах, Роденбах, Валлер, Жилькен, Ван-Лерберг, Верхарн, Карем, Кено, Дельмель, Ван-Дейс, Гезелле, Ван-де-Вустейн, Ван-Остайен, Вис Мунс; наследники Тиноди-Лантоша