Жанна – Божья Дева - Сергей Оболенский

* * *

Нужно сказать, что с национально-французской точки зрения дело можно было так представить с большой долей правдоподобия. Благодаря импульсу, который она дала, объявленная ею программа национального возрождения осуществилась, хотя и с запозданием в национальном масштабе, – во всём своём объёме, полностью. Строй, сложившийся во Франции после ужаса Столетней войны, был, бесспорно, самым совершенным из всего, что при данных исторических условиях можно было осуществить в Европе. В эти годы «умеренного абсолютизма» королевская власть, наделённая трудновообразимым авторитетом, действительно осуществляет своё основное назначение: «согласовать, – как писал Боден, – подданных друг с другом и всех их с самой собой». При Людовике XII современники повторяли на все лады, что вернулись времена Людовика Святого. Морально-политическое единство нации было осуществлено в такой степени, какая редко встречается в истории.

Через сто лет после Девушки венецианский посол Марино Кавалли писал:

«Существуют страны, более плодородные и богатые, как Венгрия или Италия; существуют страны, более обширные и могущественные, как Германия или Испания; но нет страны, которая была бы так едина и управлялась бы так легко, как королевство Французское. Единство и послушание – вот два источника великой силы этой страны».

Это единство основывалось именно на уверенности всех слоёв населения в том, что власть, как при Людовике Святом, стремится к справедливости для всех и осуществляет её до предела возможного. Нелишне будет напомнить, что основной функцией королевской власти в старой Франции было – умиротворять и творить правый суд. Политически Девушка умерла за эту идею. И это возымело ещё одно важное последствие.

К церковному правосудию французская монархия и французский народ всегда относились с подозрением. Смерть Жанны и её последующее оправдание явились началом конца Инквизиции во Франции. С этого момента французская монархия начинает систематически оспаривать, теперь уже собственной властью, инквизиционные приговоры. Когда через четыре года после Реабилитации, в 1460 г., в Аррассе произошла жестокая вспышка инквизиционных преследований, современники стали прямо говорить, что всё это – плод алчности и сведение личных счётов. Карл VII вмешался. Те же судьи, которые реабилитировали Девушку – Жувенель, дез-Юрсен, Гийом Шартье и Бреаль, – были отправлены в Аррас. Преследования были прекращены, заключённые выпущены на свободу парижским парламентом, который затем посмертно оправдал и тех, кого Инквизиция успела казнить. Инквизиторов привлекли к ответственности. Начиная с этого момента, парламент решительно отвергает право Церкви вести процессы против еретиков. Инквизиция ещё держалась в отдалённых забытых провинциях, главным образом в Дофине, где она воскрешала самые страшные лангедокские традиции XIII века. Но в 1478 г. Людовик XI положил конец и этим «отвратительным злоупотреблениям, совершаемым так называемыми инквизиторами»: губернатору Дофине было предписано «не допускать, чтобы кто-либо из оных инквизиторов впредь начинал дело против кого-либо из названных жителей или держал их под стражей, не имея на то специального разрешения от нас». Как правило, такие разрешения не давались. В то самое время, когда инквизиционные преследования в Европе достигли пика, во второй половине XV века, деятельность Инквизиции во Франции сошла на нет.

«Никакого единства в территориальных подразделениях, никакой симметрии в правительственных механизмах, – отмечает Эмбар де Ла Тур. – Само общество является собранием различных групп, расположенных одна над другой: церквей, провинций, городов, ленов, общин, корпораций. На эти живые существа король воздействовал не как теоретик, а как политик. Он ограничился тем, что дал этим разнородным силам своё верховное руководство».

Сотрудничество власти и населения, которое мы видели в тяжкие годы «буржского королевства», продолжалось по всей линии. Все реформы этой эпохи явились результатом такого сотрудничества. «Великие ордонансы» 1492, 1499, 1510 гг. были составлены по распоряжению королевской власти; вдохновила их нация. Провозглашённые ими принципы и зафиксированные ими преобразования заимствованы из наказов Генеральных Штатов или из челобитных провинциальных собраний. Подданные имели возможность быть услышанными королём. Сословия, бальяжи и города посылали к нему своих делегатов. Почти всегда их просьбы принимались во внимание. Большинство ордонансов явилось лишь добавлением королевской воли к воле народной, подписью монарха под решениями подданных.

В том же порядке осуществлялись и экономические реформы при Карле VIII, при Людовике XII, при Франциске I. И нужно сказать, что общий подъём второй половины XV века материально больше всего пошёл на пользу основной массе крестьянского населения. Продолжалось и социальное освобождение крестьян после перерыва, вызванного Столетней войной. К концу XV века крепостное право почти исчезло во Франции.

В действиях власти справедливым казалось решительно всё. В самые первые годы XVI века случилось – в первый и последний раз в истории Франции, как остроумно и верно отметил Бэнвиль, – что население устами Генеральных Штатов благодарило правительство за справедливость налогов.

В одном блестящем пассаже Эмбар де Ла Тур, пожалуй, лучше всех подвёл этот изумительный итог: «Французская монархия не была деспотизмом. Она не желала им быть; король считал себя связанным прежде всего своей присягой, своей совестью, вечными законами, которые предписывали ему его долг и делали его ответственным за его поведение. Но и нравы и факты не позволяли ей стать деспотизмом. Единство не было уравниловкой. Королевская власть не уничтожила, а дисциплинировала все социальные силы, которые, уравновешивая друг друга, уравновешивали и её самоё. Она находила и поддержку, и ограничение в этой иерархии классов и привилегий, в этом принципе наследственности, который объединял интересы нации с интересами династии, в обязательности общих законов и обычаев, в контроле гражданского духа, способного повиноваться, но не раболепствовать».

Франция конца XV века «не похожа ни на итальянские принципаты, ни на испанскую монархию; её идеал – быть управляемой, но не в тайне и не в молчании. Проницательные наблюдатели, как Макиавелли и после него Каносса, не обманулись на этот счёт. Первый определял королевство Французское как вольное государство, второй – как организованную нацию. Обоих восхищали во французской форме правления мощь без тирании, единство руководства при многообразии советов и, под покровом абсолютистских формул, непрерывность вольностей и непрерывность жизни».

* * *

«Ангел пришёл для великого дела: чтобы страна получила облегчение». Страна получила облегчение, да, действительно. Но тем временем из великого дела исчезло самое главное, т. е. ангел.

Что-то оборвалось в истории христианского мира. По-прежнему очень много говорилось и писалось о мистическом Теле Христовом, о Божией правде, о всехристианском единстве, о крестовом походе на безбожных турок. Но на Соборах и в Римской курии продолжался скандал. Русистскую революцию ещё удалось обуздать, сговорившись с её умеренными элементами и разбив её радикальное крыло. Но Константинополь погиб, так и не дождавшись того крестового похода, который одна только юная девочка всерьёз хотела и могла повести.