Жанна – Божья Дева - Сергей Оболенский

В тех западных попытках спасти Византию от турок, которые были фактически предприняты, не было уже ничего похожего на подлинный религиозный подъём, некогда охватывавший не всех, но всё же очень многих участников первых крестовых походов. В XV веке религиозный энтузиазм, притом эсхатологически устремлённый, на Западе вспыхнул действительно только один раз; и мы видели, как летом 1429 г. вера в осуществимость настоящего крестового похода уже распространялась по всей Западной Европе и из какого чистейшего источника она шла.

И не только для того, чтобы привести в движение западноевропейские массы, требовалось подлинное и чистое религиозное пламя, какое было у Жанны: крестовый поход против турок мог увенчаться успехом, он вообще мог иметь смысл только в том случае, если бы сопровождался действительным, а не фиктивным примирением между христианскими Востоком и Западом. А чтобы вывести этот вопрос из безнадёжного тупика, требовались живое ощущение Жанной верховной власти Христа – и свежесть её детской души.

Безобразный торг, который официальные западные верхи вели с греками, уже чувствовавшими турецкий нож у горла, в действительности, конечно, не тушил, а разжигал взаимную «закоренелую ненависть». Чтобы согласиться подать «братскую помощь» погибающим восточным христианам, официальный Запад требовал от них сначала безоговорочной капитуляции. Вопрос был поставлен именно так уже в 60-х годах XIV века, когда турецкая угроза впервые надвинулась на Константинополь вплотную. Папство, пока не расколовшееся, тогда было ещё способно на дипломатическую инициативу, и папа Урбан V обратился к западному миру с призывом спасти Византию – но лишь при том условии, что греки примут унию и останутся ей верны. Об этом же он «с угрозами» писал императору Иоанну Палеологу. «Не имея иной надежды, Иоанн в 1369 г. явился в Рим и вручил не папе, но его кардиналу грамоту за золотою царскою печатью, содержавшую латинское исповедание веры, через три дня был принят папою на лестнице собора Св. Петра и присягнул Римскому первосвященнику на верность ему и католической Церкви. Однако, – добавляет Ф. И. Успенский, – и Палеолог, и Урбан поступили легкомысленно, сочтя золотую печать за согласие православного народа и духовенства».

Ничего в этом не изменила и Флорентийская уния, добытая не только посредством того же ужаса греков перед турками, но также и тем, что во время Собора непокорным грекам переставали выплачивать «папскую благостыню». Как известно, всё кончилось тем, что православные греческие массы вообще перестали интересоваться обороной своей собственной империи, ставшей официально униатской: капитуляции перед западным шантажом они предпочитали смерть или неволю у турок. И восприняли как последнюю провокацию то, что кардинал Исидор, митрополит Московский «in partibus», явившись оборонятьуже осаждённый Константинополь, начал там свою деятельность служением в Св. Софии торжественного молебна с поминовением папы.

При этих условиях почувствовать в западных христианах «братьев во Христе» и «ближних своих» греки действительно не могли. Между тем весь вопрос христианских отношений Востока и Запада в том, чтобы это почувствовать. А для этого был и есть только один способ – тот, который Христос пояснил притчей об иудее, попавшемся разбойникам, и о милосердном самаритянине (на историю разделений христианского мира эта притча проливает совсем особый свет, если помнить, что иудеи презирали самаритян не как иноплеменников, а как еретиков: к иноплеменникам-прозелитам, принявшим правоверное иудейство, никакой враждебности не было).

И верно то, что в XV веке на Западе была только одна личность, способная поставить вещи на своё место, т. е. совершить «великий подвиг» просто из жалости к «бедным христианам», находящимся в смертельной опасности: ведь канонические притязания Жанну интересовали так мало, что несмотря на свою переписку с графом д’Арманьяком, она потом опять забыла о существовании нескольких претендентов на папство; зато она была совершенно не в состоянии мириться с «истреблением добрых людей» – настолько, что сама «не хотела бы жить» после такого ужаса.

Каноны – «да, но Господу первому послужив»: её совершенно реалистическое ощущение присутствия Всевышнего Царя Христа, слитое воедино с этой жгучей жалостью к живым, реальным людям, само по себе преодолевало уже обе претензии, которыми и был, в сущности, порождён разрыв между Востоком и Западом.

Разрыв 1054 г., казавшийся обеим сторонам случайным и временным, возник и затем углубился и застарел благодаря взаимному отталкиванию, порождённому двумя претензиями на мировую власть, – причём обе они были унаследованы от античного Рима. Если православный Восток не мог признать навязывавшуюся ему теократию Римского папства, то и Запад не мог мириться с притязаниями византийских императоров – быть единственными носителями политической власти во всём христианском мире. Поддерживать мир и порядок в Западной Европе Византия явно никогда не была в состоянии – от неё и южные славяне отпадали при каждом представлявшемся случае, несмотря на бесчеловечные репрессии. Но на тех, кто на самом деле поддерживал в западных странах мир и порядок, Византия продолжала смотреть с нескрываемым презрением и ненавистью как на узурпаторов её самодержавных прав, давая им понять при каждом случае, что подлинным христианским царством является только она, прямая наследница Римской империи… И это раздражало тем более, что Запад не мог усмотреть идеал христианского царства в этой Византии XI–XII веков, где безмерное презрение ко всему неромейскому уживалось с коварством и утончённой жестокостью, где социальной правдой не интересовался почти никто (за исключением очень редких нестоличных представителей клира) и где столичное духовенство, омирщённое не менее западного, беспрекословно венчало на царство базилевсов, умерщвлявших или ослеплявших своих миропомазанных предшественников: нет сомнения в том, что христианского милосердия и подлинного благоговения перед освящённой Богом властью в западных королевствах (и в нашей средневековой Руси) было всё же гораздо больше, чем в Константинополе. Надменные же претензии сохранились до конца, и ещё в последнюю четверть часа константинопольский патриарх Антоний увещевал великого князя Василия Московского не забывать о том, что император «имеет прежнее положение, он рукоположён в цари и самодержцы ромеев, т. е. всех христиан».

На психологически отравленной почве все искренние попытки эпохи крестовых походов осуществить христианский «общий фронт» кончались роковым неуспехом и только усиливали взаимное раздражение. Предвосхищая в XII веке идею Владимира Соловьёва, император Мануил Комнин пытался прийти к компромиссу: единый мировой император – Восточный, единый вселенский архиерей – Старого Рима. Но его попытка только озлобила всех и окончательно запутала всё – обе претензии были порочны.

И если западные авантюристы – сицилийские норманны – первыми нарушили «общий фронт», вступая против Византии в союз с сельджукскими турками, то константинопольская чернь в 1182 г. первой совершила непоправимое, поголовно вырезав, без разбора пола и возраста, всё население латинского квартала Константинополя. «Там, – писал Евстафий Солунский, – сеяли семя, из которого выросли колосья. Мы и другие вместе с нами пожали их потом на ниве Персефоны». Запад ответил разгромом Салоник и через 22 года— IV крестовым походом. И в XX веке мы ещё не кончили эти колосья пожинать.