Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль

Немура, понимавшего птичий язык. Будь у него еще немного ума, кой-какое образование и известная живость, чтобы приятно поспорить в беседе, он мог бы ввести людей в заблуждение. Но и наименее проницательный человек сразу же видит в нем разбогатевшего торговца имбирем, желающего стать герцогом.

Со времени крупного успеха, который доставила господину Левену его вторая речь в палате, Люсьен заметил, что к нему стали относиться совсем иначе в салоне госпожи Гранде. Он старался воспользоваться этой новой удачей и продолжал уверять госпожу Гранде в своей любви, но среди всех ухищрений окружавшей его дорогостоящей роскоши Люсьен замечал только талант краснодеревца и обойщика. Тонкое искусство этих мастеров лишь яснее подчеркивало менее изысканные черты характера госпожи Гранде. Люсьена преследовал зловещий образ, который он тщетно старался отогнать, – образ жены галантерейного торговца, выигравшего крупный куш в одной из венских лотерей, усиленно рекламируемых франкфуртскими банкирами. Госпожа Гранде не была, что называется, дурой и отлично замечала, как невелик ее успех.

– По вашим словам, вы питаете ко мне непобедимую страсть, – однажды сказала она Люсьену с досадой, – а между тем у вас нет даже желания видеть любимого человека, которое предшествует всякому сильному чувству.

«Боже великий, какая зловещая правда! – подумал Люсьен. – Неужели она, на мою беду, окажется умна?» Он поспешил ответить:

– Я человек робкого характера, склонный к меланхолии, и это несчастье еще усугубляется тем, что я глубоко люблю превосходную женщину, не питающую ко мне никаких чувств.

Никогда у него не было так мало оснований жаловаться на это. Отныне госпожа Гранде, можно сказать, ухаживала за ним. Люсьен как будто пользовался этим положением, но крайне неприятно было то, что он, казалось, особенно кичился этим, когда было много народу; если же он заставал госпожу Гранде окруженной только ее обычными поклонниками, он делал над собой невероятные усилия, чтобы их не презирать.

«Виноваты ли они, что смотрят на жизнь совсем иначе, чем я? На их стороне большинство».

Но, невзирая на эти вполне справедливые рассуждения, он мало-помалу становился холоден, молчалив, утрачивал интерес ко всему.

«Как можно говорить о настоящей добродетели, о славе, о прекрасном перед дураками, понимающими все ложно и стремящимися загрязнить гнусными шуточками все тонкие чувства?»

Иногда без его ведома это глубокое отвращение служило ему на пользу и искупало бурные порывы, которые у него бывали порою и которые общество Нанси только укрепило в нем, вместо того чтобы их исправить.

«Вот настоящий человек хорошего тона, – думала госпожа Гранде, глядя на него, когда он стоял перед камином, обернувшись к ней и не видя ничего. – Как далеко ушел этот человек, дед которого, быть может, не имел собственного выезда! Как жаль, что он не носит исторической фамилии! Тогда его излишняя наивность, ложащаяся как бы пятном на его манеры, была бы проявлением его героизма. Как жаль, что в гостиной нет сейчас никого, кто мог бы полюбоваться его безупречными манерами!..»

Тем не менее она добавляла: «Мое присутствие должно было бы вывести его из этого нормального состояния светского человека, а между тем, кажется, как раз, когда он остается наедине со мною и с этими господами (госпожа Гранде едва не произнесла мысленно: с «моею свитой»), он проявляет наибольшее равнодушие и холодную учтивость… Если бы он никогда не обнаруживал пылкости, – думала госпожа Гранде, – я бы не жаловалась ни на что».

Действительно, Люсьен, придя в отчаяние, что так скучает в обществе женщины, которую должен был обожать, был бы еще больше удручен, если бы его душевное состояние обнаружилось; и так как он предполагал, что эти люди крайне чувствительны к внешним знакам внимания, он удваивал по отношению к ним свою вежливость и любезность.

В эту пору положение Люсьена, личного секретаря министра, вышучиваемого его отцом, стало весьма щекотливым. Словно по молчаливому соглашению, господин де Вез и Люсьен не обращались друг к другу, разве только для того, чтобы обменяться двумя-тремя вежливыми фразами. Канцелярский служитель носил бумаги из одного кабинета в другой. Чтобы подчеркнуть свое отношение к Люсьену, граф де Вез заваливал его важными делами министерства.

«Уж не думает ли он заставить меня взмолиться о пощаде?» – усмехался Люсьен. И он работал один по крайней мере за троих столоначальников. Нередко в семь часов утра он уже сидел в своем кабинете и зачастую во время обеда посылал в отцовскую контору снять копии с деловых бумаг, чтобы, вернувшись вечером в министерство, положить их на стол его сиятельству. В глубине души его сиятельство с крайней досадой относился к этим доказательствам того, что в министерствах называют талантом.

– От этого можно одуреть еще больше, – говорил Люсьен Коффу, – чем от вычисления логарифма с четырнадцатью десятичными знаками.

– Господин Левен и его сын, – делился господин де Вез своими мыслями с женою, – по-видимому, хотят доказать мне, что я плохо поступил, не предложив ему префектуры по его возвращении из Кана. Чего может он требовать? Он получил повышение в чине и крест, как я ему обещал в случае успеха, а ведь он ни в чем не успел.

Госпожа де Вез три-четыре раза в неделю посылала за Люсьеном и отнимала у него драгоценное время.

Госпожа Гранде тоже то и дело находила предлоги, чтобы повидать его в течение дня. Из любви и признательности к отцу Люсьен старался использовать эти встречи, чтобы придать себе видимость настоящего влюбленного. По его подсчетам, он встречался с госпожой Гранде по меньшей мере раз двенадцать в неделю.

«Если общество заинтересуется мной, оно должно будет счесть меня не на шутку влюбленным, и я, таким образом, навсегда отклоню от себя подозрение в сенсимонизме».

Чтобы нравиться госпоже Гранде, он старался выделиться среди молодых парижан, особенно тщательно относящихся к своему туалету.

– Ты напрасно молодишься, – говорил ему отец. – Будь тебе тридцать шесть лет или по крайней мере будь у тебя суровая физиономия доктринера, я мог бы создать тебе положение, какое только захотел бы.

Такое положение тянулось уже шесть недель, и Люсьен утешался, видя, что это едва ли продлится еще другие шесть недель, как вдруг в один прекрасный день госпожа Гранде прислала господину Левену письмо с просьбой уделить ей часок для беседы на другой день в десять часов утра у госпожи де Темин.

– Со мной уже обращаются как с министром, вот в каком выгодном положении я нахожусь! – воскликнул господин Левен.

На следующий день госпожа Гранде начала с целого ряда торжественных заявлений.

Во время ее бесконечных разглагольствований господин Левен сохранял важный и бесстрастный вид.

«Ничего не поделаешь, придется стать министром, – подумал