Три килограмма конфет - Нельма

Удалялась я с гордо поднятой головой и крайне оскорблённым видом, однако не успела дойти до своей комнаты, так и замерев посреди коридора, когда услышала тихий и вкрадчивый вопрос Максима:

— Вы, наверное, ненавидите меня?

— А должна бы? — в голосе мамы звучал неподдельный интерес и, на счастье, совсем не было тех ледяных ноток раздражения или презрения, которых я так опасалась, решив привести его к нам.

— Это ведь я виноват в том, что Полина тогда тайком уехала из дома. Я так сильно хотел познакомить её со своей семьёй, а на новогодние праздники как раз один из тех редких моментов, когда мы собирались все вместе. И это было… очень эгоистично с моей стороны.

— Отрадно это слышать, — заметила мама, и я уже по интонации угадываю, что она улыбается краешком губ. — Но Полина достаточно взрослая, чтобы осознавать последствия своих поступков, именно поэтому я считаю вполне справедливым то наказание, которое она понесла за свой обман.

Дальше слушать я не стала: на цыпочках прокралась к себе в комнату, аккуратно прикрыла за собой дверь, боясь любым не вовремя прозвучавшим скрипом выдать своё присутствие при разговоре, явно не предназначавшемся для моих ушей. А сердце билось ненормально быстро, и губы складывались в улыбку, и по телу расходилась приятным теплом нежность к нему, упрямому, самоуверенному и настойчивому.

У меня появилось самое главное — надежда. Не верь он в нас, не желай наладить отношения, что мы по глупости чуть окончательно не сломали, разве стал бы делать всё это?

Быстро скинув с себя форму, заляпанную грязью и каплями крови, по-видимому, успевшими попасть на одежду, пока Максим выносил меня за пределы гимназии, я поспешила вернуться на кухню, где мама уже вовсю давала рекомендации по уходу за раной, настойчиво советуя ему не упрямиться и наложить швы, чтобы не осталось заметного шрама.

Я молча наблюдала за тем, как он, отблагодарив за помощь мою маму, поспешно одевается в коридоре, намеренно стараясь не смотреть на меня. А ведь он не мог не заметить, не почувствовать на себе мой испытующий и жалобный взгляд, умолявший любым жестом, словом, мимолётным касанием, даже приподнятым вверх уголком пухлых губ дать мне подсказку, что же ждёт нас дальше.

И когда он присел, чтобы завязать шнурки на ботинках, я не удержалась и сделала робкий шаг вперёд, протянула руку и кончиками пальцев коснулась его светлых волос, по-особенному мило топорщащихся на затылке. Мягкие и шелковистые, они словно ластились под подушечками и в то же время отправляли по ним быстрые, острые, сильные импульсы, напоминавшие разряды тока.

Максим замер на мгновение, и если бы не это, я бы всерьёз решила, что он и вовсе ничего не почувствовал: спокойно закончил со своей обувью, поднялся на ноги, снова отводя от меня взгляд, и даже сам открыл входную дверь.

— Максим… — позвала я шёпотом, ощутив, как горло перехватывает болью удушающих слёз, за тонкой пеленой которых его силуэт начинал постепенно расплываться перед глазами. Но самым противным было то, что мне в действительности нечего было ему сказать.

Ни одной достаточно веской причины, чтобы вырвать из него обещание вернуться. В мою квартиру, в мою жизнь… а из мыслей и сердца его, напротив, ничем уже не прогнать, не вытравить, не выбросить.

Мне оставалось только смотреть в его широкую, напряжённую спину, загородившую собой весь дверной проём, и с первобытным ужасом и болезненным отчаянием думать о том, что это может быть конец.

— Прости, Поль, — так же тихо ответил он, не оборачиваясь, — мне нужно ещё немного времени.

— Хороший мальчик. И что ты его от нас так долго прятала? — хмыкнула мама, выглянув в коридор и убедившись, что дверь захлопнулась именно за ушедшим Ивановым.

— Потому что дура, — тихо пробубнила я под нос и ушла к себе в комнату, отказавшись даже от столь необходимого после долгого пребывания на улице тёплого душа, которого требовали ноющие мышцы и раскрасневшаяся от холода, зудящая кожа. Потому что я боялась, что мама захочет развить эту тему или задать мне несколько вопросов о случившемся, а у меня совсем не было сил и желания говорить о чём-либо, хоть как-то связанном с событиями этого сумасшедшего вечера.

Меня словно разорвали, перемололи огромными жерновами и растёрли в порошок, а потом попытались сгрести получившуюся пыль в одну кучку и придать былую целостную форму. Нужно ли говорить, что ни черта из этого не вышло?

Единственное, чем милосерден ко мне оказался минувший день, это ощущением невыносимой усталости, благодаря которой я заснула, только коснувшись головой подушки, и впервые с нашей ссоры спокойно проспала всю ночь подряд, не просыпаясь в тревожном бреду каждые полчаса и не мучаясь сумбурными, изматывающими кошмарами. А главное — я не успела спуститься в самое сердце преисподней, куда неизменно вела кривая лесенка самобичевания.

Во вторник я встала с удивительно ясным сознанием и конкретной целью добраться до Максима, чего бы мне это ни стоило. И в гимназию спешила как никогда раньше, расстёгивала куртку прямо на ходу, чтобы не потерять ни одной секунды и тотчас же броситься в другую часть гардероба, где было закреплённое за ним место.

Увы, там меня ждало первое разочарование в виде абсолютно пустой вешалки. Зато, задумчиво слоняясь среди завешанных одеждой рядов, я внезапно врезалась в Чанухина, тоже выглядевшего крайне задумчивым.

— А Максим сегодня не придёт? — спросила я, потирая ушибленную о его плечо переносицу и чертыхаясь про себя. Давно следовало научиться смотреть перед собой, а не оглядываться по сторонам прямо на ходу.

— Не-а, — качнул головой он и только потом развернулся и внимательно посмотрел на меня, словно только в тот самый момент вообще заметил, с кем разговаривает.

— Он в порядке? — на всякий случай уточнила я, хотя ещё вчера, перед сном, коротко изложила суть произошедшего в сообщении Артёму и попросила держать меня в курсе, если что-то вдруг случится. Но и не спросить я не могла, надеясь по крупицам собрать хоть какую-то информацию о Максиме.

Однако Слава выглядел потерянным и, несколько раз быстро моргнув пушистыми ресницами, осторожно, неуверенно, расплывчато произнёс:

— Вроде бы, — и настороженно уставился на меня, явно догадываясь, что этот вопрос был задан не просто так.

Я тоже явно догадывалась, что он ещё не видел своего друга со вчерашнего вечера. И можно было предположить, что Иванов приехал и сразу лёг спать, а утром просто не успел попасться Славе на глаза, или скрывался специально, не желая отвечать на логично возникшие бы вопросы, но… Но что-то подсказывало мне, что причина совсем в другом.

Например, в том, что кто-то просто не ночевал дома.

И этот кто-то сейчас поправлял узел на своём галстуке, пытаясь прикрыть с его помощью недостающую на рубашке пуговицу, вырванную очень яростно, так, что ткань в этом месте чуть топорщилась ошмётками оставшихся ниток. И та часть рубашки, что виднелась из-под тщательно застёгнутого на все пуговицы пиджака (это у Чанухина-то, который надевал его только по праздникам и после минимум трёх подряд просьб завуча) была помята до неприличия. Точь-в-точь так же, как вещи его друга, что мне пришлось отглаживать всего пару дней назад.