Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Со стен на Ила косились нарисованные и плывущие (видимо, Назад) страхолюдные рыбы — корм для образованных рабов — колючие ихтиотела, хищные теоостанки высохшего Галилейского моря. Рыбари да лодыри — на урок!..

— Мудрецы, цы-цы-цы! — высокомерно хохотнула Ира. — Якобы носители и погонщики дисков тайного знания — пиздоболы каббалы! А в натурей — хрюкающая кодла струхнувших брехунов, хрен им в схрон…

— Я тебе больше скажу, — добавил Кормилец, доставая измятую бумажку. — Было, было известное закодированное письмо Лазаря «К Изходу», да Мудрецы его от нас скрыли. Вот оно от слова до слова… Ну ладно, тут много, тогда только смысл. Существуют, оказывается, ходы под землей, по которым все пархи, сколько их есть в мировом пространстве, благодаря невероятной гравитации соберутся в пещере под Ерусалимом и сделают лехаим…

Ил не удержался, трудно:

— Когда нас призовут к ответу и ангел протрубит в трубу — я встану, не заев котлетой, и робко к Господу пойду. «В отрубе?» — спросит в лоб Единый во время Страшного Суда. «Мы пили-с под Ерусалимом!» И Он простит меня тогда… Кстати, интересно, у ангелов — трубчатые кости?

Ира ожгла его плеткой:

— Ересь еси! Не упоминай, всуец! До синевы вздрючим, синеподобный! Забыл синедрион?! Мы тебе напомним! Второй раз забудешь — второй раз напомним! Прими в расчет…

Кагалище внизу шумело одобрительно.

— Ты, шпынь, действительно не гнуси, а слушай, что рассказывают, — посоветовал Кормилец. — По этим подземным тоннелям можно перекатиться обратно — Уйти Домой. Парх в идеале должен быть тощим, нищим и бродячим. Раздать подать — и в путь! Мы бросим финики на дорогу… О радость ухода — туда, где тихие монастыри в сугробах, и в обители тепло — много за века надышали, крещендо колоколов — там лил текст! — крещенские миквы во льдах, блаженный собор Пру-на-Рву — реальный, олеариусов Ерусалим! Плох тот парх, что не мечтает о кресте на спине и шее… Эй вы, внизу, хотите Покрова и Успенья? Эй, Звулун! Эй, Эйтам!

Ил невольно прыснул, шмыгнул носом, но, право, имя смешное такое.

— Естественно, барин! — донеслось из усердной толпы.

— А как иначе… Нельзя-с!

— Этозе Мудрецы в Небесных Дворцах мацу трескают, а мы по пещерам насущным прозябаем, щитовидку губим, духом живы — чистый Йодфат!

— Хвалю, люди! — подхватил Кормилец и грянул свирепо, уставясь на Ила: — Ты, букашка, умишком своим раскидывал — мы, слышь, серяки кипотные, сырье, гнилушками светящееся, только молимся да давимся? Промашка! Мы — Уходящие Домой, выкрестоносцы, грядущие освободители града поруганного, Ерусалима! В скорби изму скоро в зиму его… Чего таращишься, сухая козявка, в жмурки играешь? Ты, уколупнутый, может, решил, тут тебе Гелиополь? Тут тебе подполье!

— Не серчай, Приносящий Корм. Способность суждения низка о прекрасном и возвышенном, — склонившись, забормотал книжучно Ил. — Антиномия веры и безверия…

— Ты, суккуба диббукная, думал, что взял мою душу? — лилитно завизжала Ира. — На колени!

«На колени — все ж таки не на кол, — лениво подумал Ил, поспешно опускаясь. — Тоже мне… Можно жить. В веревке бы не запутаться. Вот интересно, а ежели бы ихнего пахануса не распяли, а повесили — они бы на шее петлицу носили?»

Ира взмахнула плетью — ломает воздух шестисвист! — совсем озверела, а вдруг по обуху головы?! Ил испуганно пискнул и отпрянул.

— Позвольте! Отстраните вашу руку! Не бей меня, дочь счастья! — взмолился он, пытаясь заслониться.

— Руки на затылок! — заорал Кормилец.

Ил понял так, что это только ему, но толпа вокруг помоста тотчас послушно упала на колени и руки сцепила на затылке.

— Во крест тсерковь скресения то ииде! — завел занудливо Кормилец. — Домой! Егда приидише во славе ко еде…

Идиоты в мешковине завыли хором:

— Уходим, ух, домой, ой, по домам!

Сей вой пугал. «Экая безмозглость, — нерадостно думал Ил. — Встать на колени, руки на затылок, молиться на льдыне. Смесь слама, «Устава» Стражи и монастырских служб — вот те и конфессия. Ишь, позвоночные в мешках. Глядишь, они еще и кровососущие? Зудят, прихожане. Суета и жужжание. У них свой зигзагообразный путь Зуз — оравой домой! Опомнитесь, отарные, выжгите с себя тавро, соскребите знак стада… Куда там… А эти их жрецы балаганные, чета шапито, Ира с Кормильцем — эх, рогатый бог! — взыскующие Горнего Града, брода туда-сюда — умань царя небесного! Ни бельмеса не смыслят, уроды… Домой они, видите ли, собрались, во льды добра… Ждут их там, как же! Одиннадцатая казнь — вернулись! Узлы с подушками, пальтишко нараспашку… До первой подворотни, до ближайшей скучающей кучки боярни колымосковской. И шапка не нужна — кишки на голову намотают».

Из толпы вывели человека, одетого аразом — косматого, в рванье, в цепях. От него шел смрад. Он рвался, рычал, стараясь цапнуть Ила. Усадили садового на край помоста, стали подползать, лобзать ему грязные ступни — просили прощения за угнетенье, каялись. Выли по новой, плакали, рвали долыса власа и одежды. Потом, завершив ритуал, откатарсясь в доску, избавились от чучела, прогнав в тычки, отдышались, но не утихомирились, обормоты, а бодро подхватились с колен, извлекли из-за пазухи короткие хлысты и принялись нахлестывать себя, как веником в москвалымской парилке. При этом хрипло выкликивали:

— Хлыст, Хрест, Хровь! За старую веру, искорененную!

Поднялся большой шум. Ил, признаться, был уверен, что и ему кнута дадут, безвинному, и уже приготовился мужественно сдержанно застонать, увлажнив звук слезою, но Ира вместо этого схватила его за волосы и стала тыкать носом себе между слегка раздвинутых ног. Возбуждение, хлебный дух, винный запах — Ира очень распалилась.

— Встань с колен! — вдруг приказала она.

— Да что же это такое, туда-сюда, — забурчал Илья.

— Вставай, не то лицо выгрызу, — окрысилась Ира.

Теперь уже она опустилась перед ним, шаря в пижаме нежными жадными пальцами, заранее облизываясь, причмокивая. Факелы в расщелинах, эти палки с паклей, несильные светильники — устали, трещали тише, чадили чаще. Темнота обволакивала. И в ней огонечки теплятся. И бичи щелкают, и плоть чавкает. И мягкие губы чмокают. В темноте как-то интимней стало, ощутимо душевней. Поспокойнее значительно. Ил взбодрился. Темнота и мышей окрыляет! А коли нападут сдуру глупые Уходящие — так зря, что ли, тебя на Кафедре учили настырно, мяли бока… Устрою «бой в толпе», строгий классицизм, никто ничего толком не поймет, не успеет… Ил закрыл глаза, представив заваленную телами в мешках пещеру. Словно поленья. Ну, ну, отец боец, полегше, не аразы все же… Так, заблудшие… Не буду. Прощу на этот раз. Хотя как-то у них тут разнузданно… Какие-то прямо мистерии элевсинские, хилиазмские. Тысячеклонство, хлевосвинство — а вроде не обед на дворе. И не суббота приперла. И народец не то чтобы пьющ. Да и на зуб туп… А вот!.. «Вот тебе и вялые обыватели, — сокрушенно думал Ил, осушаемый Ирой. — Оплошал я. Шишел-мышел вышел вон. Тут у них на низах, оказывается, такие дерзости шарашатся — целый шалман! Страстные души! Киники и клирики! Финики спалить, а самим воспарить. Меня бы только — мелкого, 2-го ранга — спичкой жечь не принялись… Избави Лазарь! Да дай по рогам Кормильцу и евонным заплечным, подручным, прихлебателям и потаковникам! За вычетом Иры, ту оставь…»