«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Все мы выпили с большим недоумением, а сам именинник в течение нескольких дней не мог отделаться от впечатления, вызванного этой странной выходкой о. Константина[971].

Однако в этом виде церковь просуществовала недолго. Массивные освобождения лишили ее главной массы прихожан. Временное закрытие для нас той части лагеря, где находилась церковь, привело к свертыванию церковного имущества и переносу церкви в одну из маленьких комнат, в которой поселился и отец Константин. Церковные декорации разместили по кускам на хранение у благочестивых заключенных под матрацами, и произошла странная вещь: холод подсказал многим из них мысль, что в сущности всякое дерево очень хорошо горит; перед этой ясной истиной не устоял даже генерал Голеевский. После увоза о. Константина в Val-de-Grâce (еще буду об этом говорить) церковь была ликвидирована, и комнату заняли Филоненко, я и Левушка…

А сейчас нужно коснуться положения евреев в лагере. В то время нам не было известно ничего о том, что происходит в лагерях в Германии и Восточной Европе и о существовании лагерей для истребления. Поэтому нам казалось совершенно нормальным, что евреи, привезенные с нами, пользуются тем же режимом, что и мы. От времени до времени делались попытки из разных кругов изменить это положение. Одна из них имела место вскоре после выделения евреев в отдельный барак.

Приехал осматривать лагерь какой-то молодой гестапистский генерал. Это было, если не ошибаюсь, в июле, и старшим по еврейскому бараку был банкир Финкельштейн, о котором я уже упоминал. Генерал после наших бараков прошел в еврейский, осмотрел и задал Финкельштейну вопрос: «Довольны ли вы режимом?» Финкельштейн приложил руку к сердцу и ответил: «Только колючая проволока напоминает нам, что мы — не дома».

Генерал огорчился и распорядился ввести ограничения: свидания — раз в месяц, а не раз в две недели, как имели мы; посылки — раз в две недели, а не каждую неделю, и наполовину меньше писем, чем для нас. Последние два ограничения быстро отпали, но первое так и осталось до конца. В свое время эти ограничения казались страшными, но сейчас, когда нам известно все, что происходило, этот немецкий либерализм по отношению к Компьенскому лагерю кажется совершенно непонятным.

К осени были введены повязки на рукавах разных цветов — так, чтобы немецкая охрана сразу могла отличить национальность заключенного, но красный штемпель для евреев на фоне зимнего потускнения и погрязнения этих повязок ничем не отличался от всяких других штемпелей.

Я уже говорил, что евреев освобождали, как и русских, и осенью было освобождено их довольно много: Б. Л. Гершун, Гермерс, Фотинский, Канцель, Лейбович, художник Милькин, хромой мальчик Москов, отец и сын Цейтлины, мать и сын Розовас, Райгородский, Хандрос, Шульман и т. д.

Немецкий антисемитизм существовал и в Париже, но так уж ярко в лагере до декабря 1941 года не проявлялся. Все чувствовали, конечно, что так продолжаться не будет, и среди евреев в лагере все время были нервность и настороженность к разным слухам. Например, Филоненко совершенно не понимал этого, и каждый раз, когда он заговаривал о том, что «опять евреи волнуются, и непонятно — почему», мне приходилось объяснять ему, что перспективы для нас и для них все-таки различные, хотя и сидим рядом.

В середине декабря немцы арестовали в Париже 1000 евреев: половина из них была французская, половина — апатридская. Их привезли ночью, усадили в изолированную часть лагеря и сразу подвергли особому режиму. Когда мы узнали, что они сидят голодные, без белья и теплых вещей в нетопленных бараках, мы сложили наши ресурсы — каждый давал, что мог, и я должен сказать, что зубры в этом отношении не отставали от нас, — и обратились к начальству с просьбой переслать все собранное новоприбывшим.

Поскольку рядом, почти в одинаковых условиях, и свободно общаясь с нами, сидело несколько сот русских евреев, мы не предполагали возможности отказа. Однако отказ пришел и в необычно резкой форме: нам предлагалось не оказывать помощи недостойным — буквально! И тут мы узнали, что новоприбывшие не имеют права на переписку с родными, на свидания, на посылки[972].

Такая разница режимов в двух частях лагеря ставила под удар наших евреев. У некоторых из них оказались родственники среди новоприбывших — отцы, племянники, сыновья и т. д., и уравнительно-систематическим немцам не могло не казаться странным, что в то время как одни лишены всяких человеческих прав, другие еще располагают некоторыми льготами. Нас и наших евреев предупредили сейчас же, что мы не должны оказывать никакой помощи «декабристам», так как за этим последует перевод наших евреев на «штрафованное» положение. Раздались робкие голоса, настаивавшие на «невмешательстве», но, к чести наших евреев, могу сказать, что эти голоса не имели успеха.

В известной книге Jean-Jacques Bernard «Le camp de la mort lente (Compiègne 1941–42)», написанной французским евреем, рассказывается об антагонизме, который сейчас же возник между французами еврейского происхождения и евреями-апатридами. Первые чувствовали себя прежде всего французами — по языку, по культуре, по интересам; о своем еврействе вспоминали только, когда им очень надоедливо напоминали об этом. В массе они были совершенно равнодушны к сионизму и судьбам восточных евреев; язык Библии помнили только очень религиозные, то есть меньшинство; жаргона немецко-еврейского или испано-еврейского не помнили и в огромном большинстве никогда даже не знали.

С классовой точки зрения французские евреи принадлежали в большинстве к достаточным и часто высококультурным слоям населения. Среди них было много инженеров, врачей, адвокатов, промышленников, писателей, ученых, судейских, политических деятелей. Столкнувшись в лагере с евреями-апатридами с rue des Rosiers[973], они почувствовали себя оскорбленными, униженными тем, что их мешают в одну кучу с этими неприятными, назойливыми, необразованными людьми (термины мне не принадлежат). Что может быть общего у председателя суда с человеком, которого он приговорил к тюрьме перед высылкой за просроченную carte d’identité? А такие встречи произошли в лагере, и судья, принимая помощь от одноверца, так до конца и не понял, в какой мере был бесчеловечен, применяя формально закон. В бараках, отведенных «декабристам», сейчас же установилось кастовое разделение. Официальные должности старших по этой части лагеря и баракам заняли евреи-апатриды, знающие немецкий язык, и в распределении казенных благ установились те же кастовые различия, которые были тем более чувствительны, что благ было мало, и они были весьма существенны: дрова на отопление и приготовление пищи и сама пища.

В этой части лагеря сам я никогда не был. Но в одной камере со мной сидел Михаил Матвеевич Гальперн, который ведал лагерным электричеством и каждый день бывал по этим делам в разных частях лагеря, в том числе и в новоеврейской; у него был и помощник, имевший те же привилегии. Через них шли тайные передачи, и, возвращаясь оттуда, они рассказывали свои впечатления. То же самое рассказывал и наш «дезинфектор», еврей из нашей части лагеря, носивший латышскую фамилию, сумевший в конце концов сойти за латыша и выйти на волю. Это был авантюрист, рвач, очень ловкий и вместе с тем очень симпатичный человек. Были и другие сведения того же рода, шедшие из других источников[974].