«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Этот инцидент закончился для тебя разговором с капитаном Nachtigal, которого в письмах ты называешь «Соловьем». И он, успокоив тебя относительно инцидента, сказал, что скоро очередь освобождения может дойти и до меня. Об этом ты сейчас же сообщила открыткой. Действительно, через полторы недели ты узнала от Зеелера, который постоянно бегал хлопотать за сидящих, что приказ об освобождении находится на подписи.

В это же время я вдруг был вызван на допрос в канцелярию лагеря к следователю Katzenmich. Его секретарша, говорившая по-французски, служила переводчицей. Допрос был очень курьезен. После вопросов о происхождении, занятиях и т. д. он спросил меня: «Скажите, ведь вы были представителем Коминтерна во Франции?» Я расхохотался и сказал ему: «Вы меня очень удивляете. Французская полиция могла бы осведомить вас, что все время я был совершенно вне всякой политики, правой или левой, и занимался научной деятельностью. Вот — доказательства…». Тут я показал изданные мной книги и научные работы и продолжил: «Вы видите, тут достаточно, чтобы занять целиком время. И, кроме того, человек, любящий свою родину, в моем возрасте и моем положении может служить ей своей научной работой, не думая об авантюрах».

В ответ я получил: «Я и сам в этом не сомневаюсь: мы произвели проверку. Но относительно французской полиции вы ошибаетесь. Именно она доставила нам эти сведения. Я задал вам вопрос об этом, потому что был обязан задать его». С этими словами он меня отпустил. Я и до сих пор не знаю, сказал ли он мне правду о Префектуре полиции. Что это учреждение глупо, я знал всегда, но, чтобы эта глупость шла так далеко, признаться, не мог ожидать[987].

Приблизительно к середине февраля 1942 года отец Константин, который все время похварывал, заболел довольно серьезно, и было решено врачами и начальством перевезти его в Val-de-Grâce. Перевод состоялся под вечер одного из морозных дней. Его усадили на ночь, в ожидании отправления утром, в тот самый барак В1, куда сажали на ночь смертников, и это нас всех очень встревожило, потому что кто мог знать намерения немцев? Репутацию у них он имел скверную, и передавали, что на rue des Saussaies на вопрос о нем отвечали: «Этот священник не имеет никаких шансов выйти». Весь лагерь проводил его до барака В1, и там хор спел ему на прощание две вещи — «Вечерний звон» и «Молись, кунак»[988].

У каждого из нас было о ком думать, «кто сердцу мил, чтобы Господь его хранил». Хор на три четверти состоял из евреев, управлялся евреем; пели они с большим чувством, большинство плакало. Что предстояло в будущем, никто не знал. Теперь мы знаем, что огромное большинство провожавших были несколько месяцев спустя истреблены; те, кто вернулись, по большей части не нашли своих близких. Для тех, кто уцелел, пребывание в лагере, или — для родных — около него, значительно сократило жизнь.

После отъезда о. Константина произошло новое переселение в пределах того же самого барака, и наша камера закончила свое существование. Голеевский с Гвоздецким занял маленькую комнатку рядом с упраздненной церковью, а мы трое — Филоненко, Левушка и я — вселились в церковь. Первое, что нам пришлось сделать, это покончить с «мракобесием». Дело в том, что о. Константин и иже с ним не очень ценили воздух, и окно было заделано большим количеством пыльных ковров и одеял и заделано наглухо.

Три дня мы возились, чтобы сделать комнату светлой, чистой и уютной. Она была очень мала, и, когда мы были в ней все трое, поворотиться было невозможно. И я, и Филоненко повидали всякие виды, спали при всяких условиях и быстро приспособились. Нас эти неудобства не сердили. Но балованный маменькин сынок Левушка очень быстро стал сердиться и ворчать то на меня, то на Филоненко; к воркотне этой мы относились вполне добродушно и охотно ему ее прощали. Все-таки быть в комнате втроем было куда приятнее, чем вдесятером, да еще когда один из десяти — немец Фрейелиб.

Положение в нашем бараке вызывало большую тревогу у евреев — и у тех, которые жили в нашем бараке, и у тех, которые жили в двух еврейских бараках. Первые пользовались теми же льготами, что и «арийцы», и так как число «арийцев» все убывало, то все спрашивали себя, что же будет, когда будут выпущены последние «арийцы». В марте из русских «арийцев» оставалось очень немного: Филоненко, я, Граф, Шевнин, Антонов, Шатилов, Голеевский (Левушка был полуевреем). Поэтому каждое новое освобождение одного из нас вызывало тревогу и толки, и слухи, и каждый раз Филоненко говорил: «Опять евреи волнуются, и чего они так нервны?» И я, как всегда, отвечал ему: «Очень понятно, почему; мы все-таки имеем шансы уйти отсюда, но у них — нет никаких».

Весенняя нервность все более и более охватывала нас. Очень часто, гуляя снаружи, мы замечали потепление, позеленение, весенние оттенки неба, и плен казался все более нестерпимым. Каждый раз мы с Филоненко обсуждали возможности побега и давали друг другу слово, что первый, кто будет освобожден, устроит побег другому. Вместе с тем у всех у нас усилилось бездельное настроение, и мои сожители проводили время за шахматной доской, а я волей-неволей смотрел их игру, но сам не играл. Я хорошо помнил, как в Вене в 1909 году мы с Левой проводили почти все время за шахматами, и совершенно не хотел снова становиться страстным игроком.

Я сейчас заметил, что еще ни слова не сказал об Антонове. Это был уже далеко не молодой человек, математик по образованию и даже с четырьмя хорошими и хорошо заработанными сертификатами, но вместо того, чтобы продолжать далее, он занялся мелкой педагогической деятельностью. Он охотно вызвался взять группу в нашем университете, но нарушил наш принцип: бесплатность преподавания. На мои возражения по этому поводу он ответил, что на воле нет никого, кто заботился бы о нем, и ему нужно подкармливаться.

Я был согласен, но предложил ему сделать, как Пуриц — с английским: группа — бесплатно, но отдельные уроки — платные. Он отказался, и мы исключили его занятия из расписания. В общем это был человек вполне приличный, но совершенно утративший всякое социальное чувство. Судьба его была очень печальной. Префектура предъявила ему через немцев то же обвинение, что и мне, но, по-видимому, с какими-то уликами. Немцы выслали его в Германию, и там он умер[989].

Постепенно я приблизился к концу моего сидения в Compiègne. Нам казалось, несмотря на все ожидания и обещания, что мы водворились тут надолго. В каждом письме и на каждом свидании и ты, и Марья Павловна сообщали мне и Левушке, что мы находимся на первой очереди, и надежда все-таки в нас жила.

В скверную пятницу 20 марта 1942 года вдруг произошло событие, очень всех взволновавшее. Утром на перекличке Sonderfuehrer Kuntze появился со списком и стал выкликать длинный ряд фамилий, не говоря, в чем дело. Вызванные размещались отдельной шеренгой: Арутюнянц, Аронович, Вершубский, Зеликин без бороды, Заферман, Зайдельсоны, Калужнин и т. д. Побледневший Левушка отошел от нас, и мы смотрели на все это с изумлением и перепугом.