Датский король - Владимир Корнев

Билеты ваятель взял на первый поезд до Берлина — купил целое купе, чтобы дорогой никто не мешал ему размышлять об успешно завершенном деле. Заняв свои места в поданном через полчаса составе, Вячеслав Меркурьевич не колеблясь отбросил опасения о пересечении границы: «Где наша не пропадала — откуплюсь как-нибудь. И вообще, еще римляне говорили — победителей не судят!» Голова кружилась от успеха, на который он едва не потерял всякую надежду. Еще бы — было чему радоваться! «И как это я догадался поджечь дом — ведь сразу замел все следы! Теперь искать меня придет в голову, пожалуй, только круглым дуракам! Художник допоздна работал в доме, заснул за работой, какая-нибудь свеча упала на пол — и все!!! От несчастного живописца и самого дома со всем содержимым остался один пепел, зато в особняке у Флейшхауэр стоит ящик для книг — бедный русский библиофил так и не успел совершить заветную покупку. Фрау, пожалуй, устроит из приличия вечер моей памяти, в местных газетах поместят душещипательный некролог, в русской церкви закажут панихиду по трагически погибшему рабу Божьему… Ха-ха-ха! Только бы Эрих не проговорился… А когда обнаружат пропажу в библиотеке, с моим ничем не запятнанным именем ее и связать не додумаются. Всех провел: ай да Звонцов, ай да сукин сын!» Будущее развивало перед неисправимым авантюристом свой радужный свиток. Он подумал, что в бауле среди белья, пристяжных манжет и манишек лежит бесценный труд Ауэрбаха с магическим руководством к действию и настоящее Копье Лонгина: «Имей такое оружие в своих руках неудачник Сальери, непременно воспользовался бы, и мы, возможно, не вспомнили бы сейчас гениального австрийца Моцарта, зато слушали бы великую Сороковую симфонию итальянца Сальери». Это дерзкое предположение уже породило новую идею фикс в неприкаянной голове: «Как же все-таки мне повезло: я теперь запросто могу присвоить Сенькин талант — зачем он тихоне-самоучке, если для него закрыты все дороги? А я, дворянин Вячеслав Меркурьевич Звонцов, с этим даром всего добьюсь. Найду новые каналы и вернусь в Европу как настоящий „КД“. Пусть тогда какая-то там напыщенная фрау „богиня“ — или барон-оборотень попробуют со мной справиться — у них уже руки коротки! А я все-таки стану „КД“».

Сколько времени заняла дорога до Берлина, ликующий прожектер не мог бы сказать: он то выпивал очередную чашечку кофе, которую с неизменной вежливостью приносили из ресторана на серебряном подносе, стоило только важному русскому пассажиру вагона «люкс» сделать заказ, и продолжал тешить себя бурными фантазиями, то погружался в блаженный сон без сновидений, о котором давно уже мог только мечтать. Так Звонцов прибыл в германскую столицу. Таксомотор перевез его на вокзал восточного направления. Здесь скульптор без приключений дождался курьерского на Петербург, где тоже устроился в «люксе». Меньше чем через двое суток он должен был быть дома, а в мыслях, видя вокруг русский персонал и слыша родную речь, уже предвкушал удовольствие, с каким сойдет на перрон Варшавского вокзала, но, строго следуя принципу «все свое ношу с собой», драгоценный багаж никому не доверял и, можно сказать, не выпускал из рук. По мере приближения к границе Вячеслав Меркурьевич впервые за время, проведенное в пути, стал чувствовать нарастающее беспокойство: взятку таможенникам, тем более иностранным, ему еще никогда давать не приходилось. «Риск — дело благородное!» — храбрился он изо всех сил, а взгляд его уже блуждал в пространстве, будто здесь в поезде, в купе можно было найти чудесную опору, какой-нибудь выход из положения. Тут еще, как назло, Звонцов вдруг заметил, что плотная бумага порвалась на каком-то остром углу и обнажилась бронза. Ладно бы просто поверхность металла, но она была покрыта зеленой патиной! Звонцов оторопел, не в состоянии понять, откуда могла взяться окись: «Что за черт! Я в темноте и не заметил, что скульптура покрылась патиной. Теперь эту „древность“ таможня ни за какую мзду не пропустит!» Он сам чуть не позеленел.

Он вспомнил, что если неустоявшуюся патину помазать каким-нибудь жиром, можно все успешно затереть, и она после этого сама уйдет. «Нужно обычное масло!» Окрыленный спасительной идеей, Звонцов выпотрошил баул, засунул туда статую и помчался в вагон-ресторан. Буфетчик с подозрением отнесся к странному господину с дорожным баулом, из которого торчал непонятный сверток, кинувшемуся к стойке, вопя:

— Масло!!! Ради Бога, любезный, сливочного масла!

Вячеслав Меркурьевич увидел часы над стойкой — до границы оставалось два часа ходу. Он добавил, багровея:

— Побыстрее, пожалуйста.

Он чуть не бился в конвульсиях, воображая уже, как конфискуют и статую, и все остальное.

— У нас не подают масла отдельно, — процедил сквозь зубы буфетчик. — Вот, извольте видеть: бутерброды-с! Остались только с осетриной. Рыбка свежайшая. масло тоже, разумеется, — вологодское. Будете брать?

— Да! — буквально прокричал бедный скульптор, расстроенный еще и тем, что дешевле ничего нет, а какие-то немцы за ближайшим столиком, смакуя каждый крохотный кусочек, вкушают, видимо, только что купленные последние тартинки с семгой. Схватив бутерброды, Звонцов сел на свободное место напротив иностранцев и стал рыться в бауле, а затем торопливо снял дорогую осетрину с бутерброда, выкинул ее куда попало, вытер пальцы чуть не о скатерть и тут же, той же рукой, ловко сняв с булки масло, стал запихивать его прямо в свой… баул. Немцы, муж и жена, забыли про остывающий кофе и семгу и выпучили глаза на русского самодура, а он, ничего не замечая, начал проделывать в бауле какие-то манипуляции.

У хитреца все получилось — зелень стала исчезать! Он облегченно вздохнул и только тут заметил немцев с открытыми ртами, в которых краснела семга.

Но сам русский дворянин и не думал краснеть. Спокойно прикрыв баул, он встал, раскланявшись с супружеской парой, произнес: «Mille pardons!» — и покинул ресторан. В обычном, спокойном состоянии Звонцов, вспомнив извечную неприязнь немцев к французам, вряд ли отпустил бы эту фразу, но в тот момент ему показалось, что попрощался он весьма галантно. Почти успокоенный, ваятель направился обратно, минуя вагон за вагоном, тамбур за тамбуром. Для успешного завершения «реставрации» оставалось достать где-нибудь газетной бумаги и не полениться «отшлифовать» бронзу — придать ей блеск новой отливки можно было только таким способом. Снова уверовав в свою удачу, он шел таким широким шагом (несмотря на большую скорость поезда), что чуть было не сбил с ног продавца прессы, который, видимо, вошел на предыдущей станции. Тот от неожиданности шарахнулся в сторону, а Звонцов, обрадовавшись такой оказии — на ловца и зверь, купил у него первую попавшуюся газету.

В купе ему захотелось немедленно открыть ауэрбаховский опус — дочитать «руководство по стяжанию чужого таланта». За чтением он усердно чистил скульптуру. Очень скоро он наткнулся на главу об изготовлении красок «живого свечения», в которой содержались детальные рецепты, химические формулы для каждой краски цветового спектра и целая систематизированная таблица оттенков, полученных также строго химическим путем. Скульптор был просто в ужасе: «При чем же тогда тут свет душ, за1убленных этими изуверами?! Сколько невинных убили, а старик-то, выходит, открыл тайну научным способом и ни одной капли крови не пролил! И Арсений тоже извлек этот свет со дна своих бесчисленных пробирок — у него же в мастерской месяцами не продохнуть было от разных реактивов… Болваны — диссертация годы пылилась под носом у Флейшхауэр, а она даже туда не заглянула, все искала какой-то мифический дар сатаны!»