Канцелярская крыса - Константин Сергеевич Соловьев

наравне с тем пеплом, что остался от их плоти. Боль сделала их рычащими и воющими животными, не способными рассуждать, лишь впитывать чужое страдание. В их взглядах, жадных и мутных, Герти прочёл это мгновенно. Они не хотели слушать, что он говорит. Они хотели наблюдать его мучения. Впитывать его запах.

— Трон!

— На трон его!

— Чего ждать, Палёный?

— Тащи!..

— Погодите, — заикаясь, пробормотал Герти, пытаясь высвободиться из десятка зловонных, обожжённых, покрытых серыми пятнами, лап, — Что вы себе… Я же сам пришёл к вам! По доброй воле!

Все они по отдельности были слабы, у многих мышечные волокна превратились в спёкшуюся массу или были тронуты пеплом, осыпаясь на глазах. Но их было много и они были в ярости, той самой слепой ярости, рождённой болью, которой Герти нечего было противопоставить. Разве что…

Револьвер! В кармане его пиджака остался револьвер. Если бы ему удалось извернуться и опустить в карман руку…

— Зря ты сюда полез, сыряк, — угольщик с пистолетом, которого прочие звали Палёным, выдохнул короткую серую струю, такую густую, что её можно было принять за табачный дым. Но папиросы в его пальцах не было. Струя дыма была крошечным сгустком его обугливающихся лёгких, — Сыряки отсюда не выходят. Такое уж правило. Нам же не надо, чтоб ты навёл на Пепелище полицейских или, чем чёрт не шутит, Канцелярских крыс?..

— Не надо! — подтвердили с готовностью десятки обожжённых глоток.

— Но вы же нанимаетесь на работу! — запротестовал Герти, чувствуя, как подошвы его ботинок едут по удобренной пеплом земле против его воли, — Вы же берёте деньги!

Палёный приблизил своё ужасное лицо к Герти. Достаточно близко, чтоб тот увидел копоть на его губах и ощутил кожей щёк исходящий изнутри угольщика жар. Смертельный, пережигающий человека, жар, едва слышно трещащий.

— Это закон города, сыряк. Но на Пепелище свои законы. Тут живут те, кто отошёл от дел. И всякий сыряк, который сюда сунется, кончит плохо. Как ты сегодня.

Герти с трудом поднял руку с зажатой в ней банкнотой. Смятая и перепачканная пеплом, она могла стать его билетом к свободе.

— У меня есть деньги! Я плачу!

Лицо Палёного жутким образом скривилось. Оплавившаяся от жара кожей, кажущаяся блестящей, точно смазанная патокой, утратила способность собираться в морщины, отчего гримаса получилась ещё более страшной.

— Посмотри на нас, сыряк. Посмотри внимательно, — шершавые пальцы впились Герти в шею, силой развернув голову, — Ты думаешь, тем, кто живёт здесь, нужны твои деньги? Здесь они стоят не дороже, чем растопка для камина. Посмотри на нас! Это Пепелище. Мы как догорающие дрова, слишком сырые, чтобы попросту превратиться в золу. Ты знаешь, что такое боль, сыряк? Ты ничего не знаешь о боли. Ты не знаешь, каково это, выть, чувствуя, как тебя сжигают заживо изнутри тысячи дьявольский огней. Ты не знаешь, как ощущает себя тот, чей жир, выплавляясь, вытекает из брюха. Ты не знаешь, что чувствует человек, чьи волосы тлеют у него на голове. Ты не знаешь, как мучаются люди, внутри костей которых вместо костного мозга течёт жидкий огонь… Твои деньги?

Палёный вырвал из руки Герти банкноту и сунул себе в рот, точно фокусник, исполняющий старый трюк с пропавшей купюрой. Но она не пропала. Когда Палёный вытащил её изо рта, банкнота горела зеленоватым пламенем, скручиваясь и чернея.

— Во всём мире нет достаточно денег, чтоб облегчить нашу боль, сыряк! — выдохнул Палёный в лицо Герти, мешая слова с пеплом, — Раствор морфия для нас не действеннее сельтерской воды. Даже рыба давно не помогает. Посмотри на нас! Сутками напролёт мы валяемся в лужах с грязной водой, как свиньи. Мы не спали неделями. Наши мысли давно превратились в зловонный дым!

— Я не хочу вам зла! — выкрикнул Герти, всё ещё пытаясь упираться и чувствуя себя мелкой рыбёшкой, вздумавшей плыть против сильного течения, — Мне нужна помощь!

— Ты хочешь от нас помощи… А знаешь ли ты, какую помощь дал нам город? Хочешь знать, как помогают нынче угольщикам? Мы вынуждены скрывать нашу страшную болезнь до тех пор, пока она не делается явной! Мы бежим от врачей и полисменов! Мы прячем внутри нашу горящую душу, занявшуюся от одной, рождённой в человеческом теле, искры! Но нас находят. Рано или поздно предательские следы на теле выдают нас. И тогда мы получаем всё сполна. Нас вышвыривают из домов, даже если это грязные лачуги в Скрэпси. Они все боятся пожаров… Нас гонят отовсюду, где мы пытаемся найти работу или кров! Нас встречают и провожают руганью, как прокажённых. Нас! Тех, кто на собственной шкуре познал адские муки, в то время, как вас ими только пугают раскормленные священники! Ты плохо понял, куда попал, сыряк. Но у тебя будет время понять. К трону его!

— Трон! Трон! — принялись скандировать угольщики, таща упирающегося Герти куда-то, — На трон его!

С трудом повернув голову, Герти увидел, куда его тащат.

То, что обитатели Пепелища называли троном, стояло наособицу и в первую секунду показалось Герти единственным здешним предметом мебели. Но это был не просто стул с высокой спинкой. Он был металлическим, уродливым, неуклюжим, собранным из всякого хлама, найденного здесь же. Подлокотники были сложены из труб, спинку образовывали самые разные детали, сбитые и сваренные вместе. Когда-то, по всей видимости, блестящий, трон потемнел от жара и местами был основательно закопчён.

Лязгая зубами от страха и неизвестности, инстинктивно сопротивляясь тащащим его рукам, Герти подумал, что всё, может быть, не так уж и плохо. Судя по всему, трон угольщиков представлял собой разновидность позорного столба, издревле известного на континенте. Судя по тому, как грубо он был сработан и как торчали из него заклёпочные шипы, провести в таком кресле даже час было бы чрезвычайно неудобно, если не сказать мучительно. Но он сможет это пережить. Если угольщикам надо подвергнуть его унижениям и страданиям, Гилберт Уинтерблоссом сможет принять это, как полагается джентльмену, с пренебрежительной улыбкой и ледяным спокойствием.

Когда его подтащили ближе, Герти заметил странную деталь, укрывавшуюся от него прежде. Под седалищем трона располагался металлический куб с заслонкой, напоминающий печь. Судя по многим признакам, это и было печью. Закопчённой примитивной печью. Когда Герти заметил вторую странность в конструкции трона, то ощутил, как моча в его мочевом пузыре превращается в раскалённый кипяток. Подлокотники трона были обмотаны толстой проволокой. Весьма спорный элемент оформления, если расценивать трон с точки зрения предмета интерьера. Но весьма обоснованный, если представить, что…

— Нет! — заорал Герти, преисполнившись новых сил, — Не надо! Не туда!

Угольщики взвыли от возбуждения.

— На трон его! Средней прожаренности! С корочкой!

— Вы не посмеете! Стойте! — слова вдруг стали изливаться из него сами собой, рождённые, казалось, не голосовыми связками, а желудком, — Я ничего вам не сделал! Пожалуйста! Перестаньте!

— Специально