Основы общей психологии - Сергей Леонидович Рубинштейн

человека проверка ликвидирует сомнение; в патологических же случаях проверка не снимает сомнения, так как сомнение распространяется и на результаты проверки. В огромном большинстве случаев в основе навязчивых идей лежит аффективная тенденция, которая приводит мысль больного в конфликт с объективными фактами. Когда сфера господства такой навязчивой идеи имеет частичный, ограниченный характер, она встречает противодействие со стороны сохранившихся общих объективных тенденций мыслительной деятельности; больные тогда жалуются на «навязчивые» идеи, которые овладевают ими, несмотря на их сопротивление, и осознают их неправомерность, испытывая их как чужеродную силу.

Несколько иное положение создается, когда субъективная установка оформляется в так называемую сверхценную идею. «Сверхценная» идея представляет собой «идею или группу идей, которая вследствие своего аффективного тона получает перевес над всеми другими идеями и удерживает этот перевес долгое время или постоянно» (Бумке). Сверхценная идея обычно связана с каким-нибудь очень сильным чувством – любви или ненависти, – имеющим тенденцию охватить все помыслы больного. Патологическое влияние такой «сверхценной» идеи сказывается главным образом в односторонней направленности мышления, не склонного обращать внимание на то, что идет вразрез с господствующей в ней тенденцией; при этом патологическая, общая направленность мысли не вносит никаких особых отклонений в само протекание мыслительной операции.

Наконец, когда навязчивая идея, в которую оформляется субъективная установка, принимает характер бредовой идеи, нарушается не только общая направленность мышления, но и само течение мыслительной деятельности. В процессе образования бредовой идеи можно (как это делает Жане) различать две стадии. В начальной стадии при зарождении бредовой идеи у больного еще есть тенденция рассуждать, аргументировать; затем, при укреплении бредовой идеи, всякие рассуждения в собственном смысле слова отпадают: от веры, сопровождаемой и поддерживаемой рассуждениями, мысль переходит к «чистой» вере без рассуждений, которая держится на аффекте и пренебрегает уже недоступными ей доказательствами. Бредовая идея является наиболее фиксированным оформлением субъективной установки; связанная с аффективностью, она противодействует установке мышления на объективность. Характерная черта бредовой идеи состоит в ее совершенной непроницаемости для опыта, для объективных данных. Всякая аргументация, направленная против такой бредовой идеи, отпадает.

Эта непроницаемость бредовой идеи для опыта и своеобразие «методов» мышления при господстве бредовой идеи очень отчетливо выступают в одном примере, приводимом Жане. Одна его больная, одержимая бредовой идеей, утверждала, что в верхней комнате над нею ее сестра Жозефина установила мощные электрические аппараты, посредством которых она причиняет вред ее здоровью. Чтобы разубедить больную, Жане повел ее в верхний этаж, отпер расположенную над больной запертую комнату и показал ей, что в этой комнате нет ни сестры ее Жозефины, ни страшных аппаратов, которые она будто бы там установила. Но не успел он снова запереть дверь этой комнаты, убежденный, что ему удалось рассеять опасения больной, как она ему объявила: «Жозефина обрадовалась, что вы запираете двери; она знала, что мы придем, и спрятала аппараты. Теперь она их вновь установит». Этот ответ очень наглядно обнаруживает, как для мысли, одержимой бредовой идеей, стирается грань между фантазией и реальностью, действительность приводится в мнимое соответствие с мыслью, одержимой бредовой идеей, посредством любых, совершенно произвольных домыслов. Поэтому отпадает всякая нужда в проверке, в доказательствах, в которых нуждается мысль, считающаяся с объективной реальностью; неправильная общая ориентация мысли, направленной на аффективно-фиксированный результат, искажает само строение мыслительных операций.

Роль в процессе мышления опосредования, раскрытия необходимых связей и обобщения с особой отчетливостью выступает в случаях так называемой семантической афазии (Г. Хэд). Выступая первично как расстройство речи, они, будучи в специфическом смысле расстройствами ее внутренней семантической стороны, оказываются в своей основе расстройствами мышления, выявляя в патологическом плане их единство.

Исследование показало, что больной, страдающий семантической афазией, понимая значение отдельных слов, часто все же не понимает и не может воспроизвести связного текста. Это связано с тем, что и сами слова, которые он понимает и повторяет, имеют для него специфическое значение, часто отличное от того, которое они имеют в предъявленном ему тексте: они утрачивают свое обобщенное значение, срастаясь с какой-нибудь частной непосредственной ситуацией. Больной афатик Хэда оказался не в состоянии сказать по его предложению «нет» вне какого-нибудь конкретного контекста, но в ответ на настойчивые требования врача сделать это под конец воскликнул: «Нет, я не могу этого сделать». Не мог он, значит, собственно реализовать значение обобщенного, абстрактного отрицания; отрицание было доступно ему лишь как частное отвержение конкретного предложения. Одна больная Гольдштейна не могла привести названия животных, если ее об этом спрашивали вне какого-нибудь конкретного контекста, но она отлично пользовалась ими, рассказывая о своем посещении зоологического сада. При этом она в точности придерживалась порядка расположения клеток в саду: слова, обозначающие этих животных, утратили для этой больной свое обобщенное значение и свелись к конкретно-ситуационному указанию.

Учитывая это, Гольдштейн предупреждает молодого врача, что обобщения в речи больных, страдающих семантической афазией, не имеют того обобщенного значения, которое связывает с ними нормальное мышление; чтобы вскрыть подлинное значение этих слов в мышлении больного, врачу нужно установить ту конкретную ситуацию, с которой эти слова у него связаны.

В нормальных мыслительных процессах обобщение – как мы подчеркивали – возникает на основе осознания и выделения существенных связей и опосредований. Патология подтверждает этот основной тезис выше развитой теории мышления, показывая на многообразных и ярких клинических случаях связь обобщения с опосредованием. В тяжелых случаях нарушения при неспособности выделить существенные связи мысль больного оказывается вообще не способной выйти за пределы наглядной, непосредственно переживаемой ситуации. Известный больной Гольдштейна Sch. никогда не мог повторить ничего, не соответствующего тому, что он непосредственно переживал или наблюдал в действительности. Кассирер приводит пример больного, который при хорошей ясной погоде никак не мог повторить за ним фразу: «Сегодня плохая дождливая погода». Он начинал ее, затем запинался и останавливался, не будучи в состоянии сказать и, очевидно, представить себе то, что не соответствует той конкретной ситуации, в которой он непосредственно находился. Гольдштейн описывает больного, который был не способен понять рассказ в третьем лице – в форме, при которой изложение ведется как бы со стороны, но понимал его в первом лице, когда оно воспринималось им как переживание непосредственно данного живого собеседника: обобщенный подход к человеческому переживанию был ему недоступен.

Распад обобщения и неспособность выйти за пределы непосредственно данной ситуации, в которых выражается расстройство мышления при различных заболеваниях, обусловливает отсутствие переноса, непонимание иносказательного значения в метафорах, пословицах, шутках, анекдотах. В клинических отчетах Хэда зафиксирован ряд случаев непонимания его больными шуток. Больные афатики Гольдштейна, как общее правило, не понимали пословиц. Больной Зейгарник шизофреник Р. метафору «железная рука» комментирует следующим образом: «Железной руки не