Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Кстати, с футболистами типа Стрельцова у испанцев явные проблемы: хороших нападающих у них просто нет. В перерыве матча – счет по-прежнему не открыт – посетители оживленно обсуждают перспективы. Оптимисты считают: то, что наши продержались целый тайм, – уже успех, и во второй половине мы обязательно забьем. Пессимисты, разумеется, говорят, что не забить ни одного мяча за сорок пять минут – свидетельство импотенции, и во втором тайме нам вломят так, что мало не покажется.

Мужика постарше зовут Хосе Карлос – я выяснил это, когда пришла моя очередь его угощать. Лет ему, кстати, под семьдесят, это они сохраняются хорошо, испанцы. Ну, без лесоповала это нетрудно. Опять же – климат. Ни тебе снега, ни минус тридцати.

Я вообще думаю, особенности русского характера объясняются исключительно климатом. Смотрите сами: если зимой – минут тридцать, а летом – плюс сорок, такого ни один человек не выдержит, не то что целая страна.

С Хосе Карлосом мы обсуждаем шансы Испании выйти хотя бы в четверть финал.

– Для нас это очень важно, – говорит он. – Все-таки первая Олимпиада после смерти Франко.

И что это значит? «Первая Олимпиада в свободной стране» или «и без того народ скорбит, а тут еще и Олимпиаду продуем»? Можно бы уточнить, но тут, глядишь, до гражданской войны доуточняемся. Полбеды, если он служил в республиканской полиции, – а если фалангистом? Впрочем, какая разница? Сейчас уже не понять, кто оказался хуже, сталинисты или фашисты.

Эту тему мы тоже обсуждали с Кириллом – и фашистов, и сталинистов мы оба знали не понаслышке. Кирилл считал, что при всей чудовищности фашизма в нем все-таки было здравое зерно, позволяющее режиму эволюционировать, – например, частная собственность. У коммунизма же, говорил он, нет никаких шансов на мирную эволюцию.

– Лучшее, что мы можем пожелать этой стране, – говорил он, – это оккупация войсками НАТО. Жаль, что при таком количестве ядерного оружия никакое НАТО к нам не сунется.

Я хорошо помню тот день, когда Кирилл сообщил, что партком одобрил его кандидатуру для поездки в братскую Югославию. Больше он мог ничего не говорить: Югославия – это не Польша и уж тем более не Болгария или ГДР. Провожая Кирилла в аэропорт, я понимал, что вижу своего молодого друга в последний раз. Мы ничего не сказали, только обнялись на прощанье.

(перебивает)

Они были успешной советской парой. Поженились еще в институте. Вступили в партию. Сделали хорошую номенклатурно-академическую карьеру. Детей у них, правда, не было. И вдобавок они мечтали убежать из Советского Союза.

Будь они евреи, могли бы рассчитывать на вызов из Израиля. Но оба они были русские. Разводиться ради двух фиктивных браков они не хотели.

Оставалось только мечтать. Днем они выступали на собраниях, клеймили сионистов и американскую военщину. По ночам перепечатывали Оруэлла, Авторханова и Солженицына. Если в этом было какое-то лицемерие, они его не замечали.

В один прекрасный день случилось чудо. Их послали на международный молодежный конгресс в Брюссель. Причем двоих сразу, чего не бывало фактически никогда. Наверно, они были на хорошем счету у начальства. А может, и впрямь чудо.

Конечно, они не собирались возвращаться. Свой план держали ото всех в секрете. В первую очередь – от родителей, правоверных коммунистов. Молодые люди были уверены, что никогда не увидят родителей снова, и поочередно утешали друг друга по ночам.

Кроме родителей, у молодой женщины была бабушка. В свое время она, едва узнав об Октябрьской революции, вернулась из Франции. Всю жизнь прожила, сохранив веру в идеалы юности.

Последние два года она почти не вставала и, видимо, готовилась предстать перед Всевышним, в которого, разумеется, не верила.

Внучка очень ее любила и накануне отъезда заехала проститься. Объяснила, что уезжают в долгую командировку в Европу, вернутся не скоро. Слов о том, что бабушка может не дожить до возвращения, сказано не было, но обе всё понимали.

Когда девушка уже совсем уходила, старуха слабым голосом окликнула ее. Поцелуй меня на прощание, сказала она. Внучка нагнулась, прикоснулась губами к морщинистой щеке, и старушка тихо-тихо прошептала ей в самое ухо:

– Не возвращайтесь.

На четвертой минуте второго тайма немцы забивают гол. По всей Испании стоит стон и скрежет зубовный – по крайней мере, на моих соседей страшно смотреть. От выпитого вина тянет на дурацкие шутки, хочется сказать: да, ладно, ребята, вы немцам гражданскую войну проиграли, стоит ли переживать из-за футбола! – но пока я обдумываю эту идею, испанцы забивают ответный гол.

Крики радости, вопли, всеобщее братание. Хосе Карлос обнимает меня с молодой порывистостью.

– Как тебя зовут?

– Педро, – отвечаю я.

Что поделать, мое имя и в давние времена не все могли выговорить.

– Я угощаю, Педро, – кричит Хосе Карлос.

В баре – ликование. Если забили один – забьем и второй, и третий, считают оптимисты. Пессимисты думают: «Пропустили один – пропустим еще парочку!» – но на всякий случай помалкивают. Мы с Хосе Карлосом поднимаем стаканы и чокаемся.

Позже я узнал, что Кирилл в Белграде оторвался от сопровождающих и пришел в британское посольство, где попросил убежище. Узнав, что имеют дело с человеком, отвечающим за отношения Китая и России, британцы возбудились и за неделю изготовили фальшивый паспорт, с которым Кирилл на поезде выехал в Вену, а уже оттуда – самолетом в Нью-Йорк.

История наделала много шуму – по «Голосу Америки» мне даже удалось поймать его интервью. Кирилл говорил взволнованно, но немного растерянно, словно не зная, что делать теперь, когда наконец-то вырвался на свободу.

Я тоже пребывал в задумчивости. Было понятно, что в ближайшие годы загранкомандировки мне не светят – хватит с них одного невозвращенца на отдел! – но через полгода после побега Кирилла мне пришел вызов из Израиля, подписанный явно несуществующей тетушкой, – я неплохо знал свою родословную, и с евреями меня связывал только легкий душок антисемитизма дяди Никиты, ни одного иудея не было среди моих предков лет на двести-триста назад. Впрочем, все равно формальный вызов ничего не решал: люди годами ждали разрешения, находясь в отказе. Я даже не был уверен, имеет ли смысл идти с этим письмом в ОВИР – скорее всего, после этого моего директора заставят меня уволить, что, учитывая мой пенсионный возраст, он сделает без особых угрызений совести.

Итак, я убрал вызов в стол и забыл о нем, но недели через две мне позвонили с настоятельной просьбой явиться для оформления документов на выезд. Оказалось, мое имя включено в какой-то список отказников, составленный по заявкам различных европейских организаций, и из всего списка именно меня решено было выпустить – я подозреваю, чтобы досадить настоящим евреям, уже много лет добивавшимся возможности сделать алию.

Короче, через месяц я выходил из зеленого коридора венского аэропорта, в глубине души надеясь увидеть Кирилла, чей цепкий ум просматривался за этой схемой. Жадно прислушиваясь к звукам европейских языков, я обвел глазами толпу. Нигде не было ни Кирилла, ни даже человека с табличкой “Vladimir Tourkevitch”. Я огляделся – смутное воспоминание зашевелилось в душе: Лионский вокзал, возвращение из Каталонии, Мари, так и не пришедшая меня встречать. Я горько усмехнулся, покрепче сжал ручку чемодана – и тут услышал: