Историк - Элизабет Костова

— А я где была? — ревниво поинтересовалась я.

— В ванной, наверно. Девушки большую часть времени проводят в ванной.

По-моему, ему хотелось послать мне воздушный поцелуй, но не при родителях же?

— Мастер Джеймс чуть не убил меня но телефону, но когда я объяснил ему, что происходит, он сказал, что будет всю жизнь за меня молиться. — Румяные губы Барли чуть дрогнули. — Я не спросил его, что он намерен делать, но теперь мы знаем.

— Теперь мы знаем, — грустно откликнулся отец. — Он тоже подсчитал сроки по той старинной книге и вычислил, что прошло ровно шестнадцать лет с той недели, когда Дракула в последний раз побывал в Сен-Матье. И конечно, сообразил, куда я подевался. На самом деле он тогда, наверно, меня искал в отделе редкой книги. Он несколько раз в Оксфорде пытался выяснить, что со мной: расспрашивал о здоровье и настроении. Мне не хотелось его втягивать в опасное дело… Элен кивнула.

— Да. Он, я думаю, подошел сразу после меня. Я нашла открытую книгу и как раз сопоставляла даты, но тут на лестнице послышались шаги, и я выскользнула в другую дверь. Я, как и наш друг, сообразила, что ты поедешь в Сен-Матье, Пол, в надежде найти там меня и нашего демона. Я спешила, как могла, но не знала, каким ты едешь поездом, и уж конечно, не знала, что наша дочь тоже бросится вдогонку.

— Я же тебя видела! — вспомнила я.

Она глянула на меня, но не стала расспрашивать. Теперь будет много случаев поговорить. Я видела, что она устала, что все мы вымотаны до предела и этой ночью нам еще не до радости победы. Стал ли мир безопаснее теперь, когда все мы собрались вместе, а его больше нет в нем? Мне представилось будущее, какого я не видела прежде. Элен будет жить с нами и задувать свечи в столовой. Она придет на мой выпускной вечер, и на первый день в университете, и поможет мне одеться к свадьбе, если я вздумаю выйти замуж. Она будет читать нам вслух после обеда. Она вернется в мир и снова станет преподавать, будет водить меня покупать туфли и блузки и ходить со мной в обнимку, как подружка.

Тогда я еще не догадывалась, что временами она будет отдаляться от нас, часами молчать, проводя пальцами по горлу, что через девять лет мучительная болезнь унесет ее от нас навсегда — задолго до того, как мы привыкнем к тому, что она снова с нами, хотя, наверно, мы бы так никогда и не привыкли, никогда не стали бы равнодушны, не могли бы устать от ее присутствия. Я не могла предвидеть, что последним утешением для нас станет мысль, что она упокоилась в мире, хотя могло бы быть по-другому, и что эта уверенность, разбивая нам сердца, в то же время исцелит их. Если бы я могла предвидеть все это, то знала бы, что после ее похорон отец исчезнет на целый день, и маленький кинжал из гостиной исчезнет вместе с ним, и я никогда, никогда не спрошу его, где он был.

Но у камина в Лебене протянувшиеся перед нами годы виделись бесконечной чередой счастливых минут. Они начались почти сразу, когда отец встал, поцеловал меня, с несвойственной ему горячностью пожал руку Барли и потянул Элен с дивана.

— Идем, — сказал он, и она, измученная и счастливая, оперлась на его руку. Он погладил ее ладонь. — Идем спать.

Пару лет назад я была в Филадельфии, на конференции историков-медиевистов, и мне представилась необычная возможность. Я никогда не бывала прежде в Филадельфии, и меня увлек контраст между нашим собранием, копавшимся в прошлом феодалов и монастырей, и живой столичной жизнью, кипевшей вокруг и сохраняющей еще аромат более свежей истории республиканского Просвещения и революционной эпохи. Из моего окна на четырнадцатом этаже отеля открывался вид на странное смешение небоскребов и домов семнадцатого-восемнадцатого веков, выглядевших рядом с ними игрушечными.

В редкие свободные часы я сбегала от бесконечных разговоров о византийских артефактах, чтобы посмотреть их вживе в великолепном музее искусств. Там мне попался буклет маленького книжного музея и городской библиотеки, название которой я слышала много лет назад от отца. У меня были причины помнить эту коллекцию: она была известна всем занимающимся историей Дракулы, а их число со времени первых статей, опубликованных отцом, значительно разрослось. Я знала, что у них хранятся заметки, которые делал Брэм Стокер к роману «Дракула», выписанные им из различных источников в Британской библиотеке, а также известные средневековые памфлеты. Соблазн был велик, и я не устояла. Отец всегда мечтал побывать в этой библиотеке: проведу там часок ради него. Он погиб, подорвавшись на мине в Сараево, больше десяти лет назад: пытался помочь разрешить самый острый за десятки лет европейский конфликт. Мне до сих пор не хватало его — каждый день, каждый час.

Вот как я оказалась в маленькой комнатушке с кондиционером, в одном из особняков девятнадцатого века, наедине с документами, которые теперь дышали не только далеким прошлым, но и незабываемой историей поисков моего отца. Под окном стояли обшарпанные уличные деревца, а напротив — такой же особнячок с изящным фасадом, не оскверненным современными пристройками. В то утро в библиотеке, кроме меня, сидела всего одна читательница: итальянка, несколько минут пошептавшая в свой сотовый телефон и углубившаяся в рукописный дневник — я удержалась от искушения сунуть в него нос. Я устроилась в своем легком свитерке поближе к кондиционеру, открыла блокнот, и библиотекарша принесла мне ранние записки Стокера, а чуть позже — картонную коробочку, перевязанную ленточкой.

Заметки Стокера немало позабавили меня. Я никогда не видела таких беспорядочных записей. Одни были коряво нацарапаны на клочках бумаги, другие — отпечатаны на машинке на старинной тонкой бумаге. Попадались вырезки из газет со статьями о таинственных происшествиях, а иногда листки из его личного ежедневника. Как наслаждался бы на моем месте отец, как улыбался бы он стокеровской невинной болтовне на оккультные темы! Я же через полчаса отложила его заметки в сторону и открыла коробку. Там лежала тонкая книжечка в аккуратной обложке — видимо, заново переплетенная в девятнадцатом веке. Сорок страниц, отпечатанных на почти небеленом пергаменте пятнадцатого века, сокровище Средневековья, чудо рассыпного набора. На фронтисписе гравюра: навсегда запомнившееся лицо, большие глаза, округлые и все же словно бы раскосые, пронзительно глядят прямо на меня; густые усы свисают на крутой подбородок, длинный нос, тонкий, но грозный, и еле видные под усами чувственные губы.

Памфлет, отпечатанный в Нюрнберге в 1491 году, повествующий о злодеяниях Драколе Вайды, о его жестокости и кровавых пирах. Я на память могла бы повторить первые строки на средневековом немецком: «В году Господа нашего 1462 Дракула творил дела предивные и ужасные». Библиотека снабдила издание листком с переводом, и я вторично с содроганием прочла описание преступлений против человечества. Людей жарили заживо, сдирали кожу, закапывали по шею в землю, пронзали колами младенцев на материнской груди. Разумеется, отец читал все это и в других источниках, но этот памфлет он особенно ценил за его потрясающую свежесть, за хрусткость его пергамента, за превосходную сохранность. Листки, которые я держала в руках, словно только что вышли из-под печатного пресса. Словно и не было прошедших веков. Их чистота вдруг показалась мне тревожной, и я поспешила уложить брошюру в коробку и завязать ленточкой, удивляясь самой себе: зачем понадобилось мне снова вспоминать о нем? Даже захлопнув обложку, я ощущала на себе его высокомерный взгляд.