Жестокий век - Исай Калашников

Вот давние друзья Боорчу и Джэлмэ, вот кривоногий, ловкий Мухали, вот длинный строгий Субэдэй-багатур, вот крепкий, неутомимый Джэбэ. Но многих нет, ушли, покинули его. Умер отважный Хулдар. Потерялся где-то брат Хасар.

Он взял у воина деревянную чашу, зачерпнул в озере мутной воды.

– Верные друзья мои! Великие тяготы пали на нас. Зложелатели и отступники ввергли в беду, лишили всего. Но мы живы и будем сражаться, и горе тому, кто сегодня радуется нашему поражению! Небо указало мне путь истины. Гниль измены и предательства будет искоренена навеки, мой улус возвеличится, и каждый из вас получит в десять раз больше того, что потерял сегодня. Клянусь вам! И если не сдержу этой клятвы, пусть небо превратит меня в такую же грязную воду, какую я сейчас пью. Будем верны друг другу!

Попив, он передал чашу Боорчу, тот, отхлебнув, протянул Джэлмэ. Чаша пошла по кругу, и все прикладывались к ней опаленными солнцем губами.

Тэмуджин смотрел на изнуренных нойонов и воинов и думал, что, пока эти люди с ним, любая беда – не беда. Все они – его люди. Вспомнил слова безвестного пастуха Кишлика: «Мы принадлежим Даритай-отчигину, а он со всем своим владением – тебе». Так не было. Где тысячи воинов, которые, как он думал, должны были быть у него? Одних увели родичи, другие ушли с нойонами, отпавшими после битвы. Всегда его улус был похож на шубу, собранную из клочьев. Один клочок больше, другой меньше, один пришит крепко, другой держится на ниточке. Теперь все будет иначе. Шаг за шагом он подходил к тому, что открылось сейчас.

– Джэлмэ, живы ли те два пастуха? Если живы, приведи ко мне.

Пастухи оказались живы, но едва передвигали ноги. Они тащились за войском пешком, гутулы давно изорвались, босые ноги были в струпьях, кровоточили и гноились. Сквозь дыры на халатах проглядывало голое тело.

– Джэлмэ, первым делом накорми их. Потом одень и обуй. Дай коней и оружие. Вы были рабами, теперь вольные люди. Это за то, что не забывали, кому принадлежите. Вы предупредили о коварном нападении на мой улус. За это жалую каждому из вас почетное звание дарханов. Отныне каждый убитый вами на облавной охоте зверь – ваш, все добытое вами в походе – ваше. И никто не смеет заставить вас и ваших потомков делиться с другими любой добычей.

Оба пастуха, кажется, плохо уразумели, какое счастье им привалило. Но воины, слушавшие его, одобрительно зашумели: «Справедлив и щедр наш хан!», «Делающему добро добром и платит!».

– Пусть небо продлит твои дни, хан! – поблагодарил наконец Кишлик.

О Ван-хане никаких вестей не было. Тэмуджин дал всем два дня отдыха, затем отобрал наиболее выносливых воинов и под началом Субэдэй-багатура, Джэбэ, Мухали отправил охотиться. Каждый день облавили дзеренов, этим и кормились. Достаток пищи быстро поставил на ноги воинов, на обильных кормах поправились кони.

У него осталось четыре с половиной тысячи воинов. Не много. Но это были воины! Один стоил трех. Храбры, выносливы, привычны к сражениям и, главное, до конца верны.

Недалеко от Бальджуны были кочевья хунгиратов. Он послал к ним Джарчи с повелением привести племя к подданству. Соплеменников жены Тэмуджин не любил, не мог забыть, как они высмеивали его, когда ездил за Борте. И позднее от них была одна досада. Покориться ему отказывались, путались с Джамухой.

Он не надеялся, что хунгираты признают его своим ханом. И не время ему было затевать с ними драку. Но нужны были табуны и стада, люди и кочевые телеги… К его удивлению, хунгираты покорились без колебания. Их склонили к этому Дэй-сэчен и его сын Алджу – так по крайней мере говорили они сами. Как бы там ни было, он получил все, что хотел, не потеряв ни одного воина. Бескровная эта победа, такая важная для него сейчас, показала: кочевые племена не считают, что он сломлен, раздавлен. Ван-хану не удалось обломать крылья его славы. Раз так, он сумеет набрать новых воинов. Но для этого нужно время. И после нелегких размышлений он решил просить у Ван-хана мира.

Подобрав двух посланцев, велел им запомнить до слова его речи, обращенные к хану-отцу и Нилха-Сангуну, Джамухе, родичам…

В шатре Ван-хана собрались все нойоны: ждали посланца хана Тэмуджина.

Нойоны громко разговаривали, и Ван-хана раздражали веселые голоса, яркий шелк нарядов… Празднуют. Довольны. А он не находит себе места. С тех пор как поддался уговорам сына и Джамухи, изводит себя думами. Но они бесплодны, как пески пустыни.

В поход на Тэмуджина он не собирался. Войско вел сын. Но едва воины скрылись за степными увалами, велел седлать коня и помчался вдогонку. Ни сына, ни Джамуху это не обрадовало. Осторожно, незаметно они отодвинули его от всех дел. У него спрашивали совета, а делали все по-своему. Но перед битвой он как бы стряхнул с себя нерешительность, взял управление войском в свои руки, не позволил сыну и Джамухе всеми силами навалиться на прижатого к горам Тэмуджина. Чего-то ждал. Чего? Может быть, встречи с Тэмуджином. Но что могла изменить эта встреча? Слишком далеко зашла вражда…

Поставив воинов обороняться, он лишил их подвижности, и горестно было ему видеть, как они гибнут. Но то, что Тэмуджин ловко воспользовался его оплошностью, вызывало чувство, похожее на гордость, – все-таки он его сын, хотя всего лишь названый. Воины Тэмуджина почти прорвались к его шатру.

Нилха-Сангун, вне себя от ярости, сам кинулся в сражение. Стрела вонзилась ему в щеку, раскрошив четыре зуба. «Кто занозист, занозу и поймает!» – подумал он, но тут же до боли в сердце стало жалко сына.

После битвы нойоны звали его идти по следам Тэмуджина. Он не пошел.

«Подождем, когда выздоровеет Нилха-Сангун». Джамуха без конца просил-уговаривал, слова его и ручейками журчали, и весенней листвой шелестели, и холодком осени дышали, но он остался тверд, хотя и сам понимал: нельзя давать Тэмуджину передышки.

Нойонов, отпавших от Тэмуджина после битвы, принял сурово. Ни с кем не захотел говорить. Но когда воины захватили жен и детей Хасара (сам бежал, побросав золоченые доспехи), он велел поставить для них юрту, поить-кормить, как гостей.

Его нойоны и сын всего этого не понимали и открыто не одобряли. Он чувствовал, как растет стена отчуждения, делая его одиноким.

В шатер вошел Нилха-Сангун, сел рядом с отцом.

– Наши люди хотели выведать у посланцев, сколько чего осталось у Тэмуджина. Молчат.

От раны Нилха-Сангун еще не оправился, трудно ворочался язык в разбитом рту, и речь его была невнятна, распухшая щека топырилась под повязкой, кособочила лицо.

– А-а, ничего у Тэмуджина не осталось! – Даритай-отчигин пренебрежительно махнул рукой. – Все курени захватили.

– Курени-то захватили… – Джамуха смотрел не на Даритай-отчигина, а на Ван-хана, ему и предназначал свои слова. – Но воины у него еще есть. Я расспрашивал пленных, высчитывал – есть воины. Сегодня мало. Завтра будет много. Сегодня он будет слезно плакать, а завтра кое-кому кишки выпустит.