Сын цирка - Джон Уинслоу Ирвинг

это время ни разу не обмолвилась ни об одном номере: «Я могла бы это сделать», тогда как мальчик-калека мысленно уже представлял, как он ходит вверх ногами под куполом цирка.

– Там наверху, – сказал Ганеш доктору Дарувалле, указывая на купол шатра, – я смогу ходить не хромая.

– Даже не думай об этом, – сказал доктор.

Однако сам сценарист не переставал думать о том же самом, поскольку это могло бы стать отличным финалом картины. После того как лев убивает Пинки, а Кислотник получает по заслугам (может, кислота случайно прольется на промежность злодея), Ганеш понимает, что его не оставят в цирке, если от него не будет там никакого проку. Никто не верит, что он может исполнить «Прогулку по небу». Суман не будет давать уроки мальчику-калеке, а Пратап не позволит ему тренироваться на лестнице, установленной в палатке артистов. Единственное, где он может научиться «Прогулке по небу», – это главный шатер. Если он собирается попробовать, он должен взобраться на реальное устройство и исполнить все по-настоящему на высоте восьмидесяти футов без страховочной сетки.

Какая великолепная сцена! – подумал сценарист. В предрассветном тумане мальчик выскальзывает из палатки поваров. Никто не видит, как он взбирается по веревке трапеции к самому куполу шатра.

«Если я упаду, то это смерть, – звучит его голос за кадром. – Если никто не увидит, как ты умер, никто и не помолится за тебя». Отличная реплика! – подумал Дарувалла, хотя и усомнился в ее правдоподобии.

Камера находится внизу, в восьмидесяти футах под мальчиком, когда он повисает вниз головой на лестнице; он держится за нее обеими руками, продевая вначале здоровую, затем больную ногу в первые две петли. Всего на лестнице восемнадцать петель, и для выполнения номера надо сделать шестнадцать шагов. «А теперь нужно отпустить руки, – раздается за кадром голос Ганеша. – Не знаю, в чьих я буду руках».

Мальчик перестает держаться руками за лестницу и повисает на ступнях ног. (Весь фокус в том, чтобы начать раскачиваться, инерция от раскачивания позволяет вам шагнуть вперед – по шагу зараз, вынимая ступню из петли и вставляя в следующую, продолжая раскачиваться. И не прекращать движения, уверенно продвигаясь вперед.) «Я думаю, бывает момент, когда ты должен решить, кто ты и откуда», – говорит за кадром голос мальчика. Теперь камера приближается к нему с расстояния восьмидесяти футов. Крупный план его ног. «В этот момент тебя больше никто не держит, – говорит голос за кадром. – В этот момент все ходят по небу».

Потом в ином ракурсе мы видим повара – он обнаружил, чем занимается Ганеш; повар замер, задрав голову, – он считает шаги. В главном шатре появляются другие артисты – Пратап Сингх, Суман, карлики-клоуны (один из них все еще чистит на ходу зубы). Их взгляды следуют за мальчиком-калекой, и все считают – они знают, сколько всего шагов в «Прогулке по небу».

«Пусть считают, – произносит за кадром голос Ганеша. – Я говорю себе, что просто иду, я не думаю, что иду по небу, я думаю, что просто иду. В этом мой маленький секрет. Никто другой не возгордится тем, что он просто идет. Никто больше не придаст этому значения. Но для меня мысль просто идти – она очень особенная. Я говорю себе, что я иду, а не хромаю».

Неплохо, подумал доктор Дарувалла. Позже там должна быть сцена с мальчиком уже в цирковом костюме – в трико, расшитом сине-зелеными блестками. Когда он опускается на трапеции, вращаясь в свете прожекторов, сверкающие блестки отражают свет. Ганеш не должен коснуться ногами земли. Вместо этого он попадает в распростертые объятия Пратапа Сингха. Пратап поднимает мальчика над восхищенной толпой, а потом убегает с арены с мальчиком на руках. Никто не должен видеть хромоты прошедшего по небу мальчика-калеки.

Это вполне может сработать, подумал сценарист.

После представления им удалось найти припаркованный Раму «лендровер», но только не самого Раму. Для поездки по городу к муниципальной гостинице четырем пассажирам потребовались два рикши. Мадху и Фаррух ехали за рикшей, который вез Ганеша и Мартина Миллса. Дарувалла не терпел этих рикшей на трехколесных велосипедах; старый Лоуджи как-то заявил, что в трехколесном рикше смысла не больше, чем в мопеде, буксирующем садовое кресло. Однако Мадху и Ганеш наслаждались поездкой. Пока рикша раскачивался из стороны в сторону, Мадху одной рукой крепко ухватилась за колено Фарруха. Доктор Дарувалла заверил себя, что в этом нет ничего сексуального – обычное прикосновение ребенка. Другой рукой девочка помахала Ганешу. Глядя на нее, Фаррух подумал, что, возможно, с девочкой будет все в порядке и все у нее получится.

На грязном кузове переднего рикши Фаррух увидел портрет кинозвезды. Он подумал, что портрет отчасти напоминает ему Мадхури Дикшит либо Джаю Праду[101], – во всяком случае, это был не Инспектор Дхар. В дешевом пластиковом окошке кузова возникло лицо Ганеша – то есть реального Ганеши, напомнил себе сценарист. Какой отличный финал, подумал Фаррух, еще более замечательный потому, что идею ему подал реальный калека.

Темные глаза мальчика сияли в подпрыгивающем окошке кузова рикши. Велосипедная фара рикши, едущего следом, временами скользила по улыбающемуся лицу калеки. Благодаря расстоянию между рикшами и ночной тьме доктору казалось, что глаза мальчика выглядят здоровыми. Ни гнойных выделений, ни пленки тетрациклиновой мази. Глядя лишь на его лицо, никто бы не сказал, что Ганеш – калека. Он выглядел счастливым, нормальным мальчиком.

Как доктору хотелось, чтобы так оно и было!

Ночь в десять тысяч шагов

Доктор, увы, не мог вернуть Мартину утраченный кусочек мочки уха. Вместе с тем он пустил в дело две десятимиллилитровые ампулы человеческого иммуноглобулина против бешенства. Он ввел по половине ампулы в область каждой из трех ран – в мочку уха, в шею и в руку, – а оставшиеся пол-ампулы отправил в ягодицу Мартина, сделав глубокую внутримышечную инъекцию.

Больше всего досталось руке – на ней была резаная рана, на которую доктор наложил марлевую повязку с йодоформом. Доктор Дарувалла не стал зашивать рану – чтобы обеспечить дренаж и заживление инфицированных тканей – и обезболивания не предлагал. Доктор Дарувалла заметил, что миссионер наслаждался своей болью. Однако фанатик с его дефицитом чувства юмора не мог по достоинству оценить шутку доктора насчет того, что теперь и у иезуита есть стигматы, правда от шимпанзе. Не удержавшись, доктор заметил, что, судя по ранам схоласта, существо, которое укусило Фарруха в Гоа и обратило его в новую веру, было наверняка не шимпанзе. Такая крупная обезьяна отхватила бы ему весь большой палец