На войне как на войне. "Я помню" - Артем Драбкин

– Конечно, хуже.

– Награждения были в партизанах?

– Официально представляли, но не вручали. После окончания войны – награждали. В основном всех наградили, кого медалью, кого орденом.

– Не было такого, кто не был в партизанах, а выдавали себя за партизан?

– Были. Не буду называть.

– Какие у вас награды?

– Орден Красного Знамени. Медали «За боевые заслуги», «За взятие Берлина», «За Победу над Германией». Два ордена Отечественной войны.

– Как погиб командир вашего отряда Короленко?

– Пошли с заданием на железную дорогу. Возвращались назад, уже вошли в партизанскую зону. Разведчик: «Кто-то двигается». – «Да нет! Вперед, за мной!» А там засада немецкая. Девять человек положили.

А этот разведчик, Шарлай. Вот счастье человеку. На ремне была привязана лимонка. Пуля попала в лимонку и рикошетировала. Не попала во взрыватель. Когда пришел в отряд, посмотрели: полушубок, гимнастерку, даже нательную рубашку пробило, а тело – нет! Потом, правда, погиб.

– Личное оружие какое было? Что предпочитали – наше или немецкое?

– Я предпочитал наше – меньше ограничений по боеприпасам, проще разбирается. В армии у меня был трофейный «вальтер» – замечательный пистолет. «Парабеллум» отлично отцентрован, вниз не тянет, как ТТ, центр веса у рукоятки, очень устойчивый в руке.

У меня сначала была винтовка, спрятанная моим дядей, который тоже вышел из окружения. Как штрих человечности Лобанка. Мы с моей женой из одной деревни. Уже близко знали друг друга. В отряд ушел. Хотелось встретиться. Надо на свидание сходить. Километров 15–20. Надо же какой-то предлог найти. Командир отряда – Короленко тогда был. Говорю: «Мне надо в деревню, забрать винтовку». – «Потом возьмешь». Пошел к Лобанку. Лобанка все называли Володей, он был более гуманным и демократичным: «Володя, мне надо сходить в деревню». – «А что там?» – «Взять винтовку». – «А винтовка какого цвета: светленькая или темненькая?» – «Светленькая!» – «К утру придешь?» – «Приду». – «Смотри. Придешь, доложишь».

– На фронт вы когда попали?

– В декабре 1944-го меня призвали. Учился три месяца в Черновицах в запасном полку. В начале апреля – на фронт. Белорусский военный фронт, Первая танковая армия Катукова. Участвовал в прорыве на Берлинском направлении около Кюстрина.

– На Кюстринском плацдарме были?

– Шли через Зееловские высоты. Там тяжелые бои были. Пересеченная местность и сильно укрепленная, с большим количеством закопанных танков. Первыми шли танки, мы их сопровождали. Ничего не могли сделать. Башня стоит круглая. Ее не возьмешь никак. Если только в щель попасть, чтобы заклинило. Там было танковое кладбище – большие потери.

В Берлине поддерживали танки. Штурмовая группа фактически. Танк, а дальше мы. Наш взвод поддерживал танковую роту, а потом танковую бригаду. А в этой бригаде – 3–4 танка.

Но была такая инициатива. Я помню в начале войны – растерянность, паника. А тут солдаты сами проявляли инициативу, сами находили цели. Это была другая армия. В начале войны солдата надо заставлять вести огонь, наблюдать. Запрещалось бросить пушку, а зачем возле нее сидеть, если огонь угрожающий? Надо спрятаться, а потом подскочить, выстрелить… Идет бой за улицу, а на соседней уже гармошка играет. Победа!

– Каковы были отношения с мирным населением?

– У них был голод. Еще были бои, а наша армия организовывала пункты питания местного населения. Солдатские кухни день и ночь варили и кормили. В первую очередь женщин, детей, стариков. Когда бои закончились, сколько туда хлеба перешло – эшелонами. Мы на себя взяли всю власть. Наши комендатуры. Я там был до сентября 1946 г., не было ни одного диверсионного акта. Война закончилась и все. А в Польше в нас стреляли.

– Отношение солдат к немцам?

– Это наша сила. Люди, столько пережившие горя, не озверели. Может быть, отдельные случаи были, не массовые. Массовое явление – благорасположение, относились с уважением.

– На Западе распространено такое мнение, что было массовое изнасилование в Берлине…

– В нашей дивизии никаких таких разговоров не было. Я бы знал. Был один случай. Солдат мародерничал, его судили Военным трибуналом. Немцы к нам относились очень хорошо. Служба есть служба, солдат есть солдат. Бывает, прицел или панораму от пушки потеряют, винтовку или автомат. Немцы найдут и принесут. Более того, у них табачная монополия, был дефицит курева. За курево можно все достать. Я бросил курить, за папиросу мне ординарец и масло, и корзину винограда принесет. Солдат уронил пачку сигарет. При таком дефиците они ее нашли и принесли. Конечно, ее отдали нашедшему.

– Посылки домой отправляли?

– Да. Я отправлял бумагу. У меня с детства страсть к бумаге. Всегда собирал бумагу. В первые дни после освобождения я работал в школе, мы писали на газетах. А там бумаги полно, я ее посылал домой.

В подвалах были приготовлены горы чемоданов. Первые день-два разрешалось брать трофеи. Я один чемодан взял, хотя тогда можно было и больше взять. Там лежали аккордеон и скрипка. Я это привез домой. Скрипку внуку отдал. Еще мы взяли склад шоколада для летчиков, круглые плитки, они складывались по десять плиток в пачку, потом в коробку. Все машины наши были загружены шоколадом. Солдаты уже кашу не едят, только шоколад. Я шоколад тоже посылал. Жена же совсем «голая» была. Мы все вещи бросили в озеро во время блокады. У нас были серебряные ложки, вилки. Около Самовки закопали. Потом кто-то откопал. Швейную машину бросили в озеро и не нашли. Ничего не было.

В школу я пришел в немецком кителе. Потом из старого пиджака отца пошил френч. Надоело уже немецкое носить.

– После войны происходило дознание, кто кого выдал?

– Я этим не занимался и не могу сказать. Но думаю, что происходило.

Я был в плену, но меня никто никогда не притеснял. Я так понимаю, если где, какой попался человек…

– В партизанах какой средневозрастной состав?

– До 30. Но были и старики, и дети. Но в основном 20–30. Решающую роль в одержании победы сыграло поколение, которое воспитано советской школой в 20—30-х годах.

– Я родился в день смерти Ленина, т. е. 21 января 1924 г., в небольшом селе на Днестре Попенки Рыбницкого района тогда еще Молдавской АССР. У нас была самая обычная для того времени крестьянская семья: отец, мать, я и три мои младшие сестры.