Утопия-авеню - Дэвид Митчелл

– А пешком отсюда далеко до Турк-стрит? На углу с Хайд-стрит?

Чейтон поднимает руку, показывает, в какую сторону идти:

– Вниз по Хейт-стрит, до Маркет-стрит. Там прямо. Хайд-стрит в шести кварталах по левой стороне, а оттуда четыре квартала вверх до Турк-стрит. Минут сорок ходу.

– Спасибо.

– Скоро увидимся.

На солнечной стороне Хейт-стрит слишком ярко, поэтому Дин переходит на противоположную сторону, в тенечек, где глазам легче. Все вокруг напоминает ему утро после буйной гулянки в чужом доме. «Главное – вовремя смыться, пока не прищучили». Людей почти нет. Опрокинутые мусорные баки вываливают свое мерзкое содержимое на обочину. Вороны и бродячие псы расхватывают объедки. Дин надкусывает позаимствованное яблоко. Оно золотистое и сочное, как яблоко из мифа. Он проходит мимо какого-то невзрачного дома, похожего на бинго-клуб. Оказывается, это церковь. Может быть, та самая, про которую поют The Mamas & The Papas в «California Dreamin’»…[179] Он вспоминает, что теперь может позвонить Кэсс Эллиот и спросить у нее.

Через три или четыре квартала район хиппи сменяется обычными домиками. На склоне холма раскинулся парк, где на неведомых деревьях поют неведомые птицы. Дин понимает, что ему больше нравится мир в затрапезном виде. «Все, что со мной произошло, – сплошное откровение, но в откровении не поживешь…» – думает он. Грифф и Эльф наверняка станут расспрашивать про кислотный трип. Вряд ли у Дина найдутся слова, чтобы описать хотя бы тысячную часть пережитого. «Это как если бы скиффл-группу заставили исполнять симфонию». Дин вспоминает оркестр марширующих скелетов. Обрывки музыки Творения смутно отдаются в ушах, звуки такие близкие и такие неуловимые…

Как ни старайся, их не передать во всей красе. В тени шепчущих ветвей, на садовой скамье спит парочка, закутавшись в драное одеяло. «Как близнецы в утробе». Дин думает о Кенни и Флосс. Хочется верить, что парочка не бездомная, а просто провела в парке волшебную ночь. Где-то впереди дребезжит трамвай. Дин вспоминает фургон молочника на Пикок-стрит в Грейвзенде. Наверное, Рэй сейчас уже дома, отдыхает после девятичасовой смены на заводе. Дин подходит к перекрестку. На указателе надпись: «МАРКЕТ-СТРИТ». Рядом с трамвайной остановкой открывается кафе. В тенечке прохладно. «Зайти, что ли?» – думает Дин.

Он входит, садится у распахнутого окна и заказывает кофе у официантки лет сорока, с беджиком «Я – Глория». Он пытается вспомнить имена и лица официанток из кафе «Этна» – и не может. Он их забыл. Одна волновалась, что январской ночью он остался без пристанища, хотела пустить его к себе, но боялась хозяйки. «В ту ночь и возникла „Утопия-авеню“».

Дин достает из бумажника визитную карточку Аллена Клейна, подносит ее уголок к пламени зажигалки, бросает в пепельницу. Пурпурные языки пламени лижут бумагу. Дин не совсем понимает, зачем он это сделал, но чувствует, что поступил правильно. Когда визитка превращается в пепел, с плеч Дина словно бы сваливается тяжелая ноша. У светофора на Маркет-стрит останавливаются два фургона. На боку одного надпись в столбик: «ХИМЧИСТКА „ТРЕТЬЯ УЛИЦА“». На втором – тоже в столбик: «ГРУЗОВЫЕ ПЕРЕВОЗКИ „ПЛАНЕТА“». Фургоны стоят так, что слова складываются во фразу: «ТРЕТЬЯ ПЛАНЕТА». Дин вытаскивает блокнот из кармана пиджака, записывает: «Третья планета». Фургоны уезжают. За барной стойкой кофейный аппарат пропускает пар через молотые зерна кофе…

…кофе подают в большой голубой чашке, как поэтам и философам в Париже. Дин делает глоток. Кофе в меру горячий. Дин отхлебывает треть, задерживает кофейную магию во рту, потом глотает, и путаные мысли о возможном сыне внезапно распутываются. «Буду считать Артура своим сыном. Буду платить его матери алименты каждый месяц. Чтобы ей не пришлось бедствовать. Я на ней не женюсь, потому что нам обоим надо найти свою настоящую любовь, но мы будем поддерживать дружеские отношения. А через пару лет, когда Артур немного подрастет, начнет ходить и говорить, я приглашу их с Амандой в Грейвзенд, познакомлю с бабулей Мосс и тетушками. Они сразу поймут, мой это сын или нет. Даже я к тому времени это пойму. Если он мой сын, то я буду ему хорошим отцом. Научу его удить рыбу с причала у старого форта. А если он не мой, то стану ему крестным и все равно научу его удить рыбу». Дин открывает глаза, бормочет себе под нос:

– Так вроде нормально.

– Как кофе? – спрашивает официантка Глория.

Дин знает, что надо ответить «спасибо, вкусно», но решает притвориться Джаспером.

– Гм… Температура правильная: кофе горячий, но не обжигающий. Вкус… отличные зерна, хорошо обжаренные, не горчит, приятный. Великолепно. Вполне возможно, что с этим кофе ничто больше не сравнится. Кто знает, может быть, именно с него начнется новая кофейная эпоха. Ну, время покажет. Вот такой у меня кофе, Глория. Между прочим, меня зовут Дин. Спасибо.

– Ого! Надо же. Рада слышать. Я передам Педро. Это он варил кофе. И… тридцать центов, пожалуйста.

– Минуточку.

«Она думает, что я под кайфом и забуду заплатить…» Он кладет на стол доллар:

– Сдачи не надо. Это вам с Педро.

Она заметно расслабляется:

– Не передумаешь?

– Это вам с Педро.

– Спасибо. – Доллар исчезает в кармашке передника.

– У меня сегодня знаменательный день. Я… – «Ну говори уже!» – Я стану отцом.

– Поздравляю, Дин! Скоро?

– Три месяца назад.

Она недоуменно смотрит на него:

– Так он уже родился?

– Ага. Долго объяснять. Его зовут Артур. Для меня это все в новинку, но… – Дин вспоминает паломника с Восьмерки Кубков. – Жизнь – это путешествие, правда?

Официантка смотрит на Маркет-стрит, думает о своем, потом переводит взгляд на Дина:

– Да, похоже. Удачи вам с Артуром. Ты помог его сотворить, а он сделает из тебя человека.

Дин идет мимо еще не открытых лавочек, магазинов с заколоченными витринами, невысоких конторских зданий, стройплощадки, пустыря, склада. «Ничего необычного…» Через каждые двадцать или тридцать шагов теплый ветерок сдувает листву с очередного дерева. По Маркет-стрит несется поток машин, замирает на светофорах. Между автомобилями шныряют мотоциклы. У лавки мясника стоит фургон. На крюках висят туши. Дин вдыхает запах бойни. Чувствует, как сквозь тело струится какая-то неведомая сила, как ток по трамвайным проводам. «А может, лей-линии – вовсе не выдумка…» Чем ближе к центру города, тем выше здания. Дин подходит к Хайд-стрит, вспоминает слова Чейтона: «Теперь я знаю, где я». Студия там, где Хайд-стрит пересекает Турк-стрит. Дин смотрит на часы. До начала сессии еще минут тридцать. «А я буду там через четверть часа». Есть время дойти до гостиницы на Саттер-стрит и принять душ. «Правильная мысль, а то я весь потный и вонючий». Он проходит мимо оперного театра, внушительного здания с колоннами и георгианскими окнами, совсем как на Хеймаркете или в Кенсингтон-Гарденс. Хайд-стрит круто забирает вверх. Район не из зажиточных. Дин проходит мимо ломбарда; окна загорожены стальными решетками. Обшарпанная прачечная. «ТЕНДЕРЛОЙН СТРИП-ШОУ». Парковка, на которой стоит ржавый седан без колес. Из трещин в асфальте растут сорняки. Под дверью сидит бездомный, кутается в лохмотья. На картонке шариковой ручкой выведено: «И ТАКАЯ ХРЕНЬ ВОТ УЖЕ 20 ЛЕТ». Калифорнийская беднота такая же, как и везде. Дин опускает в протянутую руку пятидесятицентовик. Грязные пальцы сжимаются в кулак. Красноглазый попрошайка говорит: «И это все?» На углу Эдди-стрит магазинчик «БАКАЛЕЯ И СПИРТНОЕ ЭДДИ-ТУРК».