Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

Чтобы понять обуявшие ее чувства, читателю придется вернуться в тот день, когда послушник впервые появился в ее дворце рядом с Терапией. Ему придется перечитать признание, которое вырвалось у нее при повторном знакомстве с письмом отца Иллариона, вспомнить, что она была воспитана в духе религиозных представлений почтенного священника и крепко прилепилась душой к его мыслям о Первозданной апостольской церкви. Кроме того, придется напомнить читателю, какие это имело для нее последствия: обвинение в ереси ей выдвинули как латиняне, так и греки; придется напомнить, что вся ее душа стремилась воспротивиться царившему вокруг безумию, что она часто повторяла с тоской: «Ах, если бы я родилась мужчиной!» — что ее обуревала фантазия, будто сами Небеса послали ей Сергия с его красноречием, ученостью, рвением, мужеством и приверженностью истине, чтобы она могла достучаться до любых ушей, о том, с какой настойчивостью она с тех пор заботилась о юном послушнике и оберегала его, следила за ходом его учения, участвовала в нем. Нельзя при этом не вспомнить и о том, что она отдала ему сформулированный ею в десяти словах Символ веры.

Вот теперь читатель в состоянии понять княжну и то, с какими чувствами наблюдала она за этой сценой. Прочувствованные слова патриарха об истинном присутствии глубоко запали ей в душу, ибо, следуя заветам отца Иллариона, она делала различие между истинным Символом веры и обычным церковным обрядом, первый представлялся ей обязательной частью спасения, второй — лишь формой поддержания религиозного рвения, так что для нее все выглядело так, как будто сам Христос стоял в своей славе под алтарной сенью. Так что удивительного в том, что от негодования по поводу безумия собравшихся, этого бессмысленного воя, кощунственной ярости, княжна впала в экзальтацию духа и решила для себя, что настал подходящий момент высказаться в защиту Первозданной церкви?

Внезапно ярость внизу вспыхнула с новым ожесточением, после чего поднялась сутолока: противники перешли к рукоприкладству!

Тогда патриарх сдался, и по знаку императора хор снова пропел «Свят, Господь!». Дивный гимн звучал громко и долго, взмывая над схваткой во всей ее жестокости. Его слышали тысячи и, замерев, обратили глаза к алтарю, гадая, что будет дальше. Гимн проник в самую гущу схватки и превратил всех, кто в ней не участвовал, в миротворцев.

За этим последовал другой, еще более действенный сюрприз. Отроки с горящими свечами, а за ними — носильщики с дымящимися кадильницами, в белых одеждах, с непокрытыми головами, медленным шествием вышли из алтаря и направились к открытым вратам; у врат они разошлись направо и налево, а потом остановились, лицом к собравшимся. Оттуда же появилась широкая хоругвь, свисавшая с золотой крестовины, тяжелая от золотой бахромы; верх крестовины украшали венки и гирлянды свежих цветов, нижний край поддерживали белые ленты, которые держали в руках святые братья в шерстяных белых фелонях, ниспадавших до самых босых ног, — ее несли двое братьев, известных всем как хранители священной часовни на склоне холма перед Влахерном.

Император, патриарх, носители потиров — все служки, стоявшие за ограждением, опустились на колени, когда хоругвь пронесли через врата и положили там на землю. Передняя ее сторона истрепалась и потускнела от времени, однако на ней явственно проступала женская фигура — вот разве что легкий серый дымок от кадильниц обволакивал ее неприметным облачком.

И тут зазвучали многие голоса:

— Панагия! Панагия!

На сей раз чувство это оказалось заразительным.

— Пресвятая Дева! Хранительница Константинополя! Богоматерь! Христос здесь! Осанна Сыну и Непорочной Матери!

С этими и подобными восклицаниями толпа подалась вперед, и, сгрудившись около исторического символа, люди пали перед ним ниц, смиренные и покаянные, пусть и не побежденные.

Движения служек со свечами и кадильницами перед вратами вынудили Сергия к ним приблизиться; поэтому, когда Панагию опустили на пол, он, будучи куда выше ростом, чем ее хранители, тоже оказался у всех на виду; стремясь по возможности избежать этого, он снял свой клобук, и его волосы, разделенные посредине пробором, упали ему на шею и на рясу, сияя в льющемся из-под свода свете.

Это лишь привлекло к нему дополнительное внимание. Всякий из тех, кто, простершись ниц, устремлял глаза Богоматери на хоругви, неизбежно обращал их к послушнику; и вот эти суеверные души, подготовленные общим настроением к ожиданию чуда, начали перешептываться:

— Гляди! Вот он Сын — это сам Господь!

Действительно, сходство было изумительным; впрочем, здесь необходимо напомнить читателю про уже упоминавшееся выше различие между греческим и латинским идеалом.

Примерно в этот момент Сергий поднял глаза на княжну — ее лицо на затененной галерее излучало явственное сияние; вострепетав, он увидел, что она поднялась со стула и махнула ему рукой.

Он понял значение этого жеста. Час, о котором столько говорили, к которому столько готовились, наконец-то настал — час, когда нужно отверзть уста. Кровь прилила к его сердцу, лицом он побелел, как мертвец. Сергий склонился вперед, закрыл глаза руками и сотворил безмолвную молитву человека, который второпях вручает душу свою Творцу; во тьме, созданной ладонями, родился свет, а среди него — фраза, каждая из букв которой была ярким светочем: Символ веры отца Иллариона и княжны Ирины, Символ веры в Господа: «Я ВЕРУЮ В БОГА И В ИИСУСА ХРИСТА, СЫНА ЕГО».

Его час настал!

Не думая о себе, памятуя лишь о своем долге и уповая на Господа, Сергий распрямился, осторожно протолкался мимо коленопреклоненных отроков и хранителей Панагии и встал под образом Пресвятой Богородицы; теперь все взоры, обращенные к ней, были равно обращены и на него, обликом столь схожего с Сыном. Возможно, причиной было благоговение, или изумление, или предчувствие; как бы то ни было, стоны, рыдания, молитвы, воздевания рук, биение себя в грудь и все прочие внешние знаки покаяния, горя и стыда, одновременно и нелепые, и вызывающие жалость, сошли на нет, и в храме — в алтаре, нефе и на галерее воцарилось молчание, будто бы там прошла волна и смыла все живое.

— Люди и братья, — начал Сергий, — не знаю, откуда пришло ко мне это мужество, разве что с Небес; не знаю, чьи слова я произношу, если только не Иисуса из Назарета, чудотворца, творившего чудеса свои по воле Бога, но сейчас он — здесь, во крови и во плоти, ему слышны наши слова и ведомы дела наши.

— А ты — не Он? — осведомился какой-то отшельник, приподнявшись перед Сергием с пола; невыделанная козья шкура соскользнула с его нагих плеч.

— Нет. Я всего лишь слуга Его, такой же, как и ты, — слуга, который не оставил бы Его в Гефсиманском саду, который дал бы Ему напиться на Кресте и нес бы дозор у дверей Его гробницы, пока не усыпил бы Его небесный посланец — Его слуга, который не боится смерти, ибо и она тоже служит Ему, а потому не обойдет меня в нынешних моих трудах, если труды эти окажутся в несогласии с Его словом.

В голосе его звучал трепет, и говорил он столь смиренно, что в словах не слышалось ни нотки хвастовства. Лицо его, когда он поднял глаза и обвел взглядом присутствовавших, было прекрасно. Он же в свою очередь увидел тысячи коленопреклоненных людей, взиравших на него в сомнении: то ли возроптать из-за непрошеного вторжения, то ли поприветствовать посланника, принесшего добрые вести.