Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс

Помнится, директор курсов посмотрел на меня и сказал:

– Вообще, женщин с вашим жизненным стажем мы обычно не берем, у нас тут только начинающие.

– А может, я только сейчас и начинаю жизнь? – спросила я.

Этой фразе он наверняка не придал значения, но по какой-то причине не стал забраковывать женщину по причине ее возраста. И вот каждый день, находясь на работе, я пытаюсь осмыслить его поведение. Бог его знает, может, я сведуща в людях только постольку, поскольку им что-то нужно от меня? Миллисент, а чего это ты ни свет ни заря такая мрачная? Вспомни, тебе же импонируют твои белые чулки и туфельки в стиле «секс не здесь»? А в «Бет Исраэл» ты работаешь на сортировке пациентов и работой своей очень даже довольна. Так чего ж кукситься? Правда, с некоторых пор в больницу стали интенсивно поступать ямайцы со всевозможными огнестрельными ранениями. Это длится уже на протяжении недели. Все, как один, мужчины, из них четверо к моменту доставки уже приказали долго жить. Их подруги и матери малолетних детей выли, как плакальщицы: «Уо-ой! Что делать-то, уой, с детями-то малыми?» Как будто я знала ответ. Говорить я стала с нарочито американским акцентом (с глубоким «rrr» и слегка в нос): не хотела, чтобы во мне кто-нибудь признавал ямайку, хотя сама же млела, когда в больнице меня сочли подобием Мэдж Синклер в «Охотнике Джоне»[298]. Один из докторов даже разок назвал меня Эрни, по имени одной из героинь; и хотя я его поправила – «меня звать Миллисент», – сама была на верху блаженства. Что характерно, все те ямайцы с ранениями поступали из Бронкса, то есть не из близлежащих кварталов. Что там именно стряслось, я не спрашивала; но об этом спросил врач, на что один из поступивших, с тремя пулями в области таза, ответил: «Младшего Бенджи завалили. Щас там везде адище – в Кингстоне, Майами, Нью-Йорке, Лондоне. Младшего Бенджи замочили».

– Что за Бенджи и как его убили? – интересуется врач.

Я стою рядом с капельницей, сжав ее так, что вот-вот лопнет.

– Сестра?

Я не глядя вживляю в руку пациента капельницу, в тихом ужасе, как бы он не признал во мне «родную кровь».

– Кто такой Бенджи? – снова спрашивает доктор.

Я мысленно заклинаю, чтобы он умолк, но могу заниматься только капельницей. Слава богу, когда я наконец бросаю взгляд на пациента, тот с негодующе поднятыми бровями смотрит на доктора – дескать, «как, ты ничего не знаешь о Бенджи?».

– Бенджи Уэйлс, – говорит он вслух, – сын дона из донов.

Лицо доктора особо не изменилось, а вот я была вынуждена отвести глаза. И прекратила всякую работу. Не знаю – какое-то затмение нашло, и я просто пошла вон из помещения. «Сестра? Сестра!» – слышался вслед удивленный голос доктора, но я никак не отреагировала. Как будто где-то вдалеке вещал транзистор. Я шла и шла, пока не оказалась в лифте. Следующий час я просидела в кафетерии на первом этаже. Сказала, что у меня вдруг закружилась голова, и была вынуждена как минимум трижды вытерпеть вопрос, не беременна ли я. В ответ я чуть не сказала, что сейчас выну мохнажку и помещу ее себе на лоб. Сказала, что у меня разыгралась мигрень и сейчас я даже капельницы толком ставить не могу.

У меня есть такая система. Состоит она всего из трех слов: «БОЛЬШЕ НИКАКОЙ ДРАМЫ». Ее я усвоила от темнокожих американок, которых вконец достали мужики и вся их фигня. Не нужно никакой суеты, маеты, хреноты, несогласий и путаницы. Не хочу драмы даже по телевизору. После того как ямайцы принялись отгружать в больницу партии своих товарищей, в свой список пилюль я добавила «Тайленол», а чтобы исправно ходить на работу, повысила дозу «Ксанакса». Уэйлс, это ж всего лишь имя. Просто, язви ее, фамилия. Вроде Миллисент Сегри.

Жду «М10-экспресс». С того самого момента у меня над правым виском пульсирует боль. Не становится ни лучше, ни хуже, просто не проходит. Наверное, какая-то совокупность симптомов. Вероятно, мне нужно перестать пестовать в себе ипохондрика. Честно говоря, два дня назад я так разволновалась, что у меня перехватило дыхание, и тут я вспомнила, что именно от таких приступов волнения бывают летальные исходы. Разумеется, от этого я лишь взволновалась еще сильней. Когда нечто подобное стало твориться со мной в прошлый раз, я в голос запела какой-то из хитов Шер – прямо на автобусной остановке, лишь бы избавиться от этой мути. Вместе со мной песню подхватила, кажется, какая-то трехлетка. Сцена сама по себе впечатляющая: баба голосит, мелкая чернушка вьется в танце вокруг скамейки, а еще одна, совсем кроха, сидит на коленях у отца. А он на скамейке ждет автобуса. Девчушка нарезает круги и озорно горланит полную отсебятину. Отец тем временем пытается не нарушить баланс: кроха – в одной руке, газета – в другой. Девчушка сбоку врезается ему головой в бок, и он, хрюкнув, смеется. В ручонке девочка держит крендель, который сует отцу в рот, а он неуклюже надкусывает. Девчушка взвизгивает. Я пытаюсь отвести взгляд – и не могу, во всяком случае, пока они сами первыми не смотрят на меня.

Девочки, любящие своих папиков, всегда атакуют их сбоку. Я постоянно наблюдаю это в больнице. Папиков, что бережно вносят своих бедных, едва дышащих крошек с укусами насекомых. Женщин, что привозят своих больных отцов на очередную МРТ или последнюю дозу химиотерапии. Может, отцы сбоку просто более узки, а значит, доступны? Вчера в приемном покое какая-то девочка-подросток, провопив на своего отца десять минут кряду, подошла затем к нему сбоку, обвила руками до смыкания пальцев и нырнула головой ему под мышку, как птенчик под крыло. Ну а я? Я по своему отцу как-то не скучаю. Не знаю даже, жив он или нет. Нехватку «Ксанакса» я переживаю заметно острей.

Я жду автобуса в компании этого самого отца и двух его дочурок. Он все смеется, что-то воркуя им и сюсюкая. Так и не понятно, ямаец ли он, – район может быть какой угодно, от Ган-Хилл до Бостон-роуд. В нем налицо явный «синдром матушки гусыни». Как сказал мне один человек в больнице: «Ты и не догадываешься, какую к кому-то питаешь любовь. И тебя все время пробивает испуг, когда вдруг слышишь, что где-то какой-то ребенок попал под машину». Неизвестно, когда этот синдром проходит и проходит ли вообще.

В отсутствие хороших известий я перестала смотреть новости. О том, что там, на Ямайке, я даже знать не желаю, но если война перекидывается на Бронкс и Манхэттен, значит, ничего хорошего. Ямайцы здесь не доносят до меня ничего радующего слух, поэтому я с ними и не разговариваю. По своей родине мне ни разу даже не взгрустнулось. Ностальгию я ненавижу, ностальгия не память, а память у меня чересчур остра, чтобы ностальгировать. Спрашивается: если все это правда, то какого черта я вообще торчу в ямайском Бронксе? Корса, Фентон, Бостон, Гирван – всю эту округу можно смело назвать Кингстоном номер два или двадцать два. На Корсе я одинокая женщина из углового дома; такая умрет, истлеет и пустит маковые ростки, а никто так и не хватится, что с ней случилось. Ведьма на околице, Страшила Рэдли[299]. Перед кем делаю вид, непонятно. Они-то небось думают, что я какая-нибудь чопорная недотрога, у которой бойфренда сроду не бывало. Медичка с задранным носом, вечно в своих белых чулках и туфлях без каблуков, уходит и возвращается бессменно в своей униформе, так что о ее жизни больше ничего и не известно, тем более что сама она ни с кем не общается.