Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс

– Хе-хе-хе.

– Сохранять тело живым, даже для разнообразия, тебе чуждо. Скажи-ка мне, Доктор Лав, как та семейная ссора дошла до тебя в Майами?

– Кто сказал, что я был в Майами?

– Я вижу не слабее твоего.

– Хм. Ты сметливый человек, Джозеф. Я бы сказал, самый сметливый из всех, кого я встречал. Ты, конечно, рассчитывал, что если будешь говорить достаточно долго, то тебя расслышат многие, в том числе и те, кто надо…

– Я говорю о делах двухлетней давности. Так почему сейчас и почему ты?

– Я так, просто наблюдаю.

– Бомбоклат, скажи это кому другому. Знаешь что? Давай убыстрим тему, потому как ты меня начинаешь конкретно раздражать. Ты знаешь, что если со мной что-нибудь случится, то на стол кое-какому районному прокурору могут лечь кое-какие папки.

– Сарафанная молва…

– О сарафанной молве ты не знаешь ни хера.

– Тот инспектор из УБН – когда он тебя навещал, в прошлый четверг?

– Если ты знаешь о том визите из УБН, то ты уже знаешь и день. Бог ты мой, Луис, лучше б уж ты был реликтом. Вот в самом деле: нынешняя твоя версия – сплошное разочарование. Сколько кило ты набрал с нашей прошлой встречи?

– Жизнь крайне благоприятствовала.

– Жизнь превратила тебя в борова. У тебя нынче палец-то в пистолетную скобу пролезет?

– Зато ты у нас стройный, как кустик.

– И херню ты в свое время нес складнее.

– Как и ты, козлина. Скажем, насчет папок – бред сивой кобылы. Всем известно, Джоси: записей ты никогда не делал. УБН нужно то, что ты держишь у себя в голове, а не в каких-то там липовых папках. То, что в тебе живет, с тобой и умрет. На этот счет можешь быть спокоен. Всем было на тебя наплевать, пока ты не учинил в восемьдесят пятом году бойню в том наркопритоне. Примерно в то же время тобой заинтересовались и твои новые друзья из УБН. Будь жив Ревун, я бы спросил его, был ли то один из тех редких моментов, когда дон срывается с катушек, но он, похоже, сгинул вместе с тем, восемьдесят пятым годом.

– В том, что случилось с Ревуном, никакой тайны нет. Он так и не научился вовремя бить себе по рукам. И передоз для него был делом неминуемым. Рано или поздно это все равно случилось бы. Все к тому шло.

– Ввести себе шприцем чистый кокс? Какой, интересно, дилер такое допустит? Даже если сам употребляет.

– Может, то была не случайность.

– Ты хочешь сказать, у твоего парня были суицидальные наклонности?

– У Ревуна? У него не было никаких причин накладывать на себя руки. И уж тем более после того, как он зажил так, как всегда хотел. Хотя, зная его, скажу: до Нью-Йорка единственно, когда он был счастлив, это когда… отсиживал в дерьме. То есть в тюрьме. Как раз в этой самой.

– Так что ты хочешь сказать, Джоси?

– Да ничего. Это ты всю бодягу поднял. Еще и Ревуна приплел, чтоб его. Я знал, что это произойдет. Так ты за этим сюда пришел, Луис? Я смотрю, ты все время ведешь речь о дерьме, которое для меня уже давно осталось позади.

– Забавно, как ты говоришь о людях, что любят поболтать… Я в самом деле рад тебя видеть, Джоси. Невзирая на обстоятельства.

– Если б не обстоятельства, я бы тебя и не увидел.

– Верно. Скорей всего.

– Когда ты убываешь?

– На Ямайку? Четкого времени нет.

– А если конкретно?

– Завтра в шесть утра. Первым рейсом.

– Времени хватает.

– На что?

– На то, что тебе нужно сделать. И составить сводку.

– Так вы с мистером от УБН уже заключили сделку насчет скостить срок?

– Ты о сделке с правосудием? Что-то ты больно скор. Надо еще, чтобы дело дошло до суда, Доктор Лав.

– Да ты что? В самом деле?

– В самом деле. Когда жизнь вращается вокруг тюряги и суда, многое постигаешь.

– Что до судов, то там все уже схвачено. Хотя можно подать апелляцию, но она тоже не исключает экстрадицию в Штаты.

– Да это Тайный совет, а не суд. А что до проигрыша, так это смотря кто проигрывает. Я, что ли? По мне, так это просто запоздалый вояж в Америку.

– Ты рассуждаешь так, будто собираешься в гости к бабушке.

– Американская тюрьма страха во мне не вызывает. Если у кого очко и поигрывает, так это скорее у тех, кто тебя послал.

– Да никто меня не посы…

– Ладно, хватит. То, что нужно утаить, держи при себе, я не в обиде. Все, что думаешь сделать, делай тихо, пока я сплю.

– А те похороны, знаешь, удались.

– Что?

– Нет, правда. Самые шумные из тех, на которых я бывал, но в самом деле удались на славу. Не припомню, чтобы я прежде видел шествующий за катафалком духовой оркестр. Да еще с мажоретками[314]. Сексапильные такие, в мини-юбках… Вначале я подумал, слишком уж смело, а потом вижу: они все в синих трусах. Класс! Твой мальчик был бы доволен.

– Не говори о моем сыне.

– Был, правда, один нюанс. Странноватый, я такого раньше не видел.

– Луис.

– Когда Бенджи опускали в могилу, там в два ряда встала группа мужчин и женщин. По обе стороны от могилы. А затем кто-то – наверное, его женщина? – подала крайнему мужчине младенца, и они стали передавать его туда-сюда над могилой, из конца в конец строя. Это что значит, Джоси?

– Не говори о моем мальчике.

– Да я просто в порядке интереса, мне…

– Повторяю, бомбоклат: умолкни.

– Сестра, а он щас разве не должен очнуться? Сестра, а, сестра? Очнуться он щас разве не должен?

– Мэм, технически он сейчас не спит. Мы держим его под наркозом, для его же собственного блага.

– А чё доктор ничё не делает? Почему его не будит? Чё-то ж делать надо?

– С этим вопросом, мэм, обратитесь к доктору.

– Мэм, у вас акцент какой-то знакомый. Вы, часом, не из Мэнор-Парк?

– Из Бронкса.

Она подскакивает с каждым писком монитора. Я стою у дверного проема, уже пять минут как пытаясь отсюда выйти. Да, я, конечно же, медсестра, но, когда работаешь в больнице, этот запах начинает тебя доставать. Не те запахи, которые ощущают визитеры, и не те, которые чувствуют пациенты. Другие. Вроде того, какой исходит от человека с серьезным ранением и которому так худо, что без всякого эпикриза ясно: ему не выкарабкаться. Такой человек пахнет как что-то неодушевленное, вроде механизма. Как чистый пластик. Надраенная «утка». Дезинфектант. Чистота такая, что тебя тошнит. У этого, на кровати, в обе руки и шею вживлены трубки; пучок из еще четырех скрывается во рту. Одна отводит мочу, другая – то, чему положено быть калом. На прошлой неделе ему требовался крантик: в мозгу скопилось слишком много жидкости. Чернокожий ямаец под белыми простынями, пижама в крапинку. Я не из бригады медсестер, из которых одна каждые несколько часов его поворачивает то немного влево, то немного вправо. И не та, что проверяет его жизненные функции, – она несколько минут назад ушла. Я не обязана проверять ему ни капельницы с нутриентами, ни общий уровень наркоза. В сущности, не должна даже находиться на этом этаже: у меня хватает хлопот в отделении экстренной помощи. Но я снова здесь, в интенсивной терапии, и прихожу сюда так часто, что эта женщина (должно быть, мать его ребенка – обычно она сидит здесь с младенцем, но сегодня его почему-то нет), наверное, думает, что я его сиделка. Сказать, что это не так, я не могу, иначе она призадумается, что я здесь делаю. А в самом деле, что?