Хранитель секретов Борджиа - Хорхе Молист

Жоан записал в дневнике последние слова Анны: «Мы рука об руку идем по жизни, нас объединяет общее стремление, и мы будем вместе и в смерти, если такова будет воля Господа».

Он перечитывал эту фразу снова и снова и чувствовал себя ободренным ее любовью: они были вместе. Но тут же осознал, что страхи его не могут рассеяться, сколько бы он ни перечитывал написанное. Фраза была очень красивой, но в ее заключительных словах содержалось трагическое пророчество.

125

Инквизиция появилась неожиданно – как только книжная лавка открыла свои двери. Супруги Серра еще не спускались с верхнего этажа и догадались о происходящем по крикам «Дорогу святой инквизиции!» и ударам в двери. Всего несколько дней назад Жоан, утвердившись в противодействии юношам, полностью почистил все детали подвальной типографии, которая, как правило, стояла демонтированной, как будто бы это были запчасти для официальной типографии, располагавшейся наверху. Он удостоверился в том, что не осталось ни одной запрещенной книги, все пробные типографские экземпляры были сожжены, а самые важные улики – шрифты – он закопал в надежном месте на одном из торговых путей, которыми пользовались посредники Бартомеу. Жоан был уверен, что у инквизиции не будет доказательств, как знал и то, что ей они не были нужны: Фелип Гиргос устал играть в детские игры. Прекрасная мечта супругов Серра разбилась; ночной кошмар стучался в их дверь, и на этот раз они вряд ли смогут от него скрыться. Анна и Жоан обнялись, чтобы в последний раз почувствовать сладость соприкосновения их тел: они догадывались, что произойдет впоследствии.

– Я люблю вас, Анна, – сказал он ей. – Вы подарили мне счастье.

– И я люблю вас, – ответила она. – Сколько прекрасных мгновений подарила нам судьба!

Жоан чуть сильнее прижал ее к своей груди и ничего не сказал, но мысленным взором увидел ее в испанском национальном костюме – блистательной, танцующей на улице танец фламенко «la alta y la baja» во время праздника открытия римской книжной лавки.

Топот солдатских сапог был уже слышен на лестнице, когда он произнес:

– Я помню все, каждую мелочь. И никогда не забуду.

– И я не забуду, – отозвалась она.

Эти люди насильно оторвали их друг от друга, и тогда Жоан увидел, что не только судебный исполнитель нарушал неприкосновенность их дома, но и сам дознаватель собственной персоной – Фелип.

– Анна Роч де Серра, – провозгласил судебный исполнитель. – Вы арестованы святой инквизицией!

И солдаты схватили Анну, чтобы свести ее вниз по лестнице.

– А я? – спросил ошеломленно Жоан.

– Против вас не возбуждено никакого дела, – ответил судебный исполнитель.

– Но… почему она?

Судебный исполнитель спустился по лестнице, ничего не ответив, и Жоан остался лицом к лицу с Фелипом.

– Почему Анна? – повторил он вопрос, ища его взгляд.

– Потому что твоя жена – еретичка, – ответил тот, ухмыльнувшись. – И еще из‑за тебя.

Полностью сбитый с толку, Жоан последовал за процессией вместе с детьми, Льюисом и работниками книжной лавки до самой Королевской площади, к королевскому дворцу, который одновременно был резиденцией инквизиции. Через несколько минут двери за Анной закрылись.

Жоан был уверен, что арестуют его, даже его старших детей или кого-то из работников лавки, но Анну – никогда. Что же происходит?

– У него не могло быть доказательств вины книжной лавки, – сказал ему старый друг Бартомеу, когда пришел навестить их. Жоан принял его на верхнем этаже дома – там, откуда увели Анну.

– Ему не нужны доказательства, – ответил Жоан. – Он надеется получить признания под пытками.

– Он не был уверен, что вы сознаетесь даже под пытками, – продолжал Бартомеу. – Кроме того, обвинение в ереси хуже, чем обвинение в торговле запрещенными книгами. Тебя трудно назвать еретиком: он знает, что ты старый христианин и что, несмотря на смерть Гуалбеса, суприор и монахи монастыря Святой Анны защитили бы тебя, как если бы ты был одним из них. Анна же – дочь новообращенных.

Дни текли, а Жоан ничего и не узнал ни об Анне, ни о том, в каком состоянии находилось ее дело. Ведение всех дел было секретным, а свидетели обвинения – анонимными. Жоан знал только то, что сказал ему Фелип, а потому все больше и больше отчаивался. Жоан пытался подкупить тюремщиков, но те, взяв деньги, лишь говорили ему, что заключенная хорошо себя чувствует, ничего больше. Бартомеу также не удалось раздобыть никакой информации, несмотря на встречу с губернатором и епископом: даже они не смогли ничем помочь, поскольку епископ передал свои полномочия инквизиции. А она была полностью закрытой и зловеще молчаливой.

Жоан сходил с ума. Он не знал, что еще можно сделать; ни утешения его брата Габриэля, который приходил навестить его и приглашал на обеды к себе домой, ни визиты Льюиса и других друзей – ничто не помогало. Он не хотел разговаривать со своими детьми Рамоном и Томасом, которые, не осознавая пока глубины приближавшейся трагедии, попробовали извиниться. Вид их раскаявшихся лиц еще больше раздражал Жоана. Он почти не занимался двумя своими младшими детьми, которые остались на попечении служанок, а также жен Габриэля и Льюиса, семья которого жила в здании книжной лавки.

Жоан полностью забросил дела, зачастил в портовые таверны, чтобы дети не видели его напивающимся дома, и давал разрядку своему отчаянию в потасовках, в которых, несмотря на свои сорок два года, побеждал сильных парней. Это была застарелая ярость, которая подстегивалась бессилием и вырывалась наружу из глубин его души. Он любил Анну до исступления.

Иногда, падая лицом на стол рядом со стаканом вина, он чувствовал сильную руку своего брата Габриэля, приходившего за ним. Жоан абсолютно перестал следить за собой, и его ранее ухоженная бородка стала походить на лопатообразную бороду его брата – в стиле Элоев. Бартомеу и Льюис тоже частенько забирали его из таверн, а вскоре Жоан оказался в городской тюрьме на площади дель Блат. Судебный исполнитель и городское ополчение знали о его положении, сочувствовали ему и, благодаря небольшим подношениям, относились снисходительно. После нескольких подобных инцидентов они напрямую отводили Жоана в дом Бартомеу, чтобы он протрезвел и привел себя в порядок. Таким образом, дети и племянники не видели его в неподобающем виде.

– Однажды ты убьешь кого-нибудь, – говорил ему Бартомеу, – и тебя повесят.

– Мне плевать на то, что меня повесят, – отвечал Жоан, все еще находясь под парами алкоголя. – Меня волнует только Анна.

– Неужели ты не понимаешь, что скатываешься в ловушку, которую подготовил для тебя Фелип? – настаивал торговец. – Он наслаждается, наблюдая, как ты постепенно деградируешь, причем получает от этого гораздо больше удовольствия, чем если бы посадил тебя в тюрьму или даже убил. Твой старый враг одерживает над тобой верх.

– Нет, – ответил Жоан, – он не одерживает надо мной верх: он уже победил меня. У меня не осталось даже достоинства.