1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Один приданный к штабу Бертье врач, взятый в плен в Вильне и отправленный в Саратов в составе конвоя из трех тысяч человек, подвергался всем возможным издевательствам. Когда он пожаловался командовавшему сопровождением офицеру, тот признался, что ничего не может сделать, ибо сам боится своих же подчиненных. Пленным часто приходилось оставаться на улице после длинного дневного перехода, некоторые предпочитали не садиться, чтобы не спать на снегу, но, бывало, коченели и умирали от холода, облокотившись на ствол дерева. «Последняя испарина застывала на их истощенных телах, и они стояли с навечно открытыми глазами в причудливых позах, какие приняли от конвульсий при замерзании и наступлении смерти, – писал врач. – Тела так и торчали там, пока их не убирали, чтобы сжечь, и часто при этом скорее отрывалась лодыжка от ноги, чем ступня от земли». Лишь только за пределами районов военных действий жители, жалея пленных, давали им еду. К тому же конвоировали их там уже русские ветераны, многие из которых и сами прежде побывали во французском плену. Положение несколько улучшилось{974}.

Полковнику Серюзье из конной артиллерии 2-го кавалерийского корпуса Монбрёна особенно повезло. Казаки схватили его как раз тогда, когда он собирался перейти Неман, но был ранен. Полковника ограбили и ободрали до нитки, и ему пришлось идти на морозе по льду и снегу голым и босым. Приведенный к Платову, он пожаловался на обращение с ним, но в ответ выслушал лишь высокомерное порицание, мол, виноваты сами. К счастью для Серюзье, его пожалел сын Платова и, приказав перевязать раны, предложил кое-какие обноски в качестве одежды. Даже такая забота мало что изменила бы в положении полковника, если бы того погнали на восток под конвоем казаков, когда бы не необычайное расположение фортуны. Серюзье случайно встретил русского полковника, которого взял в плен под Аустерлицем семь лет тому назад и с которым обходился благородно. Тот дал ему одежды и денег и сам лично вверил командиру конвоя, пригрозив тому наказанием в случае скверного обращения с пленным. Но удача не оставляла Серюзье и дальше. В Вильне его увидел великий князь Константин, не забывший, как они по-приятельски общались в Тильзите и Эрфурте, после чего французский артиллерист очутился в привилегированных условиях{975}.

Традиционной участи пленных избегали обычно и те, кто располагал какими-то востребованными навыками: особенно ценились медицинские знания. Как только выяснилась профессиональная принадлежность доктора де Ла Флиза, того попросили взять на себя обязанность полкового врача-хирурга в захватившей его русской части. Угодив в неволю, доктор Генрих Роос тоже начал работать на благо русской армии. Наступавшие русские захватывали с собой по пути портных, сапожников, кузнецов и лиц других профессий. Один французский горнист полюбился взявшим его в плен казакам из-за игры на кларнете, и они оставили его при себе для увеселения. Иных мастеровитых пленных, чтобы получить выгоду от использования даровой рабочей силы, забирали из колонн по пути владельцы поместий, мимо которых их гнали{976}.

Как убедились многие солдаты на практике, принадлежность к определенной национальности могла в некоторых обстоятельствах послужить им на пользу. Немцы часто использовали шанс, в то время как голландцы, чтобы избежать особо жестокого обращения, прикидывались немцами, как и поляки. Испанцы и португальцы громко заявляли о своей национальности, причем небезуспешно, поскольку партизанская война в Испании против французских захватчиков превратилась в популярную легенду в России. Дон Рафаэль де Льянса, офицер полка Жозефа-Наполеона[228], при сдаче в плен у Березины сказал русским, что он и его солдаты испанцы, и те приветствовали их с воодушевлением. Когда их проводили мимо других русских частей или отрядов крестьян, обычно смотревших на чужаков со злобой, казаки кричали тем: «Гишпанцы!», вызывая с их стороны уже иную, более теплую реакцию. Все симпатии и восторги не помешали де Льянсе очень сильно отморозить нижнюю часть лица, и позднее ему пришлось заказать серебряную имплантацию, каковую он в свое время передал вместе с саблей и шпорами своему наследнику{977}.

Сержанта Бернара поразил прием, оказанный ему и его раненым товарищам при въезде их телег в Москву. «Тут я должен отдать дань справедливости жителям Москвы, ибо от них мы не слышали ни единого возгласа ненависти, ни одной угрозы. Все наоборот, я встречал с их стороны недвусмысленные знаки сочувствия, и моя маленькая телега наполнилась горами провизии, положенной туда незаметно незнакомыми людьми», – писал он. Немного подлечившись и начав передвигаться самостоятельно, сержант явился с визитом в дом немецкого семейства, где квартировал полгода назад, но с грустью узнал, что тех лишили владения и отправили в ссылку за дружественное отношение к французам{978}.

В итоге, пленных передавали гражданским властям в каком-нибудь провинциальном городке, где те наконец-то получали полагающиеся им средства на пропитание. Им позволялось наниматься на работу, офицеров отпускали из мест содержания под честное слово и большинство их встречали нормальное отношение. Хотя попадались и исключения. «Катитесь вы к черту, псы французские, – громыхал губернатор Тамбова, князь Гагарин, когда некоторые из немецких пленных осмелились пожаловаться ему на условия быта. – Бог высоко, а царь далеко»{979}.

Те, кто перебрались через Неман с остатками отступавшей армии, считали себя в безопасности за пределами Российской империи. Сколь же велико оказалось их удивление, когда казаки последовали за ними через границу и многих убили или взяли в плен уже на прусской земле. Но, в итоге, уцелевшие добрались до Кёнигсберга, где Мюрат устроил свою главную квартиру, намереваясь собрать вокруг себя войска, и где все беглецы из России чувствовали себя в законном праве, наконец, перевести дух.

Многие годы потом Белло де Кергор не мог забыть наслаждения от первого мытья: «Мне казалось, тело мое возвращается ко мне, словно бы каждая частичка его вставала на свое законное место, откуда была вырвана.

Все мои мышцы, все нервы расправлялись и расслаблялись». Строки многих рассказов участников тех событий буквально излучают радость от возможности сбросить и сжечь населенные паразитами одеяния и обрядиться во все новое. Но не всегда процесс возвращения к нормальной жизни проходил легко. Мари-Анри де Линьер отыскал хозяев, у которых квартировал в Кёнигсберге ранее, и там его встретили с распростертыми объятиями. Он провел с ними полный удовольствия вечер, но вызвал слезы у членов семейства попыткой играть на рояле поврежденными морозом пальцами. Один офицер, немецкий аристократ, с ужасом признавался, как поймал себя на том, что не берет, а хватает еду с жадностью. «Я все больше демонстрировал тенденцию пользоваться руками, а не вилкой», – писал он. Некоторые находили для себя невыносимым длительное время оставаться в натопленных комнатах и спали с открытым окном, пусть бы на улице и стояла морозная ночь{980}.