Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Я увидел Берлин совершенно иначе, чем прежде. И себя я увидел, сидящим на скамеечке в центре Берлина, совсем не так, как раньше. Я ощутил своё вселенское одиночество и свою чудовищную ненужность в том месте, где находился.

Мне стало до смешного понятно, что я, как капелька воды, проливаюсь, пролетаю сквозь решето той жизни, которая шумит и движется вокруг меня. За всё время моих приключений в Берлине я общался, встречался, работал и жил только с такими же капельками, как я. Ковальский, Марк Вагнер, Геворг, ребята в Тиргартене, балалаечники, голландский правозащитник Дирк, все беженцы, чешский флейтист Иржи, сербский человек-памятник Алекс, шведские воздухоплаватели, канадский индеец и английский Крис… Все они были чужими и случайными в Берлине, как и я. Единственный мне знакомый настоящий местный немец Олаф как можно скорее избавился от Ковальского и меня. Я осознал, что могу сколько угодно пробыть там, могу бесконечно блуждать по жизненным лабиринтам Берлина, но так и не смогу найти в нём немецкого друга, близкого человека, любовь… Не смогу там найти самого себя такого, каким я быть хочу и каким быть должен. Не смогу себя найти таким, потому что меня там нету. И нет там моего места. А если какое-то место и найдётся, то это будет чужое место и, чтобы его занять, мне придётся стать кем-то другим. Обязательно.

Думая так, я достал из кармана мою любимую трофейную бутылочку с птичкой на крышке, попил воды, набранной в Кройцберге из-под крана, и вдруг с ужасом вспомнил, что с того дня, как я дал домой телеграмму из Версдорфа, сразу после приезда в Германию, у родителей от меня не было ни слуху ни духу. Я аж скрючился от стыда и чувства ужасной провинности.

Не помышляя больше о работе уличным артистом, я пошёл в здание торгового центра, туда, где висела большая вывеска с изображением телефонной трубки. Там я узнал, как можно позвонить в Россию, в город Кемерово, заплатил бешеные десять марок и через пять минут после оплаты международной телефонной связи услышал в прохладной трубке длинные гудки.

Я ясно-ясно представил себе наш красный телефонный аппарат, стоящий на кухонном столе. Я вспомнил его негромкий треснутый звонок и зажмурился от нестерпимого желания, чтобы трубку взял папа.

Трубку взяла бабушка, которая отдала мне своё обручальное кольцо в дорогу. Я внезапно вспомнил, что давно не видел бабушкиного кольца, которое положил на самое дно рюкзака в скрученную пару носков. Страх, что оно украдено или потеряно, сжал моё сердце.

– Аллё, кто это? – как всегда, настороженно спросила бабушка. – Я вас слушаю. Говорите…

– Бабушка, это я!

– Ой… Ты где? Приехал?.. – бабушка закудахтала сразу. – Ой… Мы тут чуть с ума не сходили…

Я сказал, что позвонить никак не мог, потому что не было возможности, что со мной всё в порядке, что жив-здоров и скоро вернусь.

– А где папа или мама?! – спросил я громко. – Дома всё хорошо?

– Всё хорошо, всё хорошо, – торопливо отвечала бабушка. – Они позавчера поехали на Чёрное море. Картошку пропололи всю. В воскресенье как раз окучили. Собрали чемоданы и поехали. В этом году картошка уродилась отличная… И синеглазка уродилась, и берлинка…

– Берлинка уродилась? – поразившись иронии нашего разговора, спросил я.

– Да! Берлинка хорошая нынче… И американка не хуже… Вся удалась!

– А куда именно они поехали на море?! – почти кричал я в трубку.

Бабушка не была глуховата, и слышимость была хорошая. Я кричал, чувствуя ужас расстояния между мной и домом.

– В Севастополь поехали, – ответила бабушка. – Да, в Севастополь. До Москвы они поехали самолётом, а дальше в Симферополь поездом. А дальше уже в Севастополь… Мать очень переживает. Ты бы хоть письмо ей написал, что ли…

– Бабушка, милая! Я раньше вернусь, чем письмо дойдёт.

– А как же тебе им-то позвонить? Они в дороге ещё.

– Ты им скажи, если позвонят… Скажи, что я звонил и что скоро приеду… Могу сразу к ним приехать… На море…

– Приезжай куда хочешь! Только приезжай, мой хороший… – говорила бабушка и всхлипывала.

После этого разговора я сразу же торопливо пошёл к нужной станции метро. Известие о том, что родители поехали на море без меня и ничего не сказали, совершенно по-детски меня огорчило и обидело. То, что я сам уехал невесть куда, и то, что они при всём желании мне о своём решении сказать не могли, меня не успокаивало.

Я шагал от торгового центра торопливо, как будто спешил куда-то, хотя спешить было некуда. На ходу я понял, что тащить здоровенный чемодан мне не столько тяжело, сколько неудобно. Я вспомнил, что в чемодане нет ничего, что мне было нужно. Ни серебряная краска, ни дождевик, ни дурацкие очки, ни тем более жестянка из-под чая… Да и сам чемодан, набитый картоном, мне больше был не нужен.

На ходу я поставил чемодан возле урны и продолжил движение, не сбавляя скорости.

Когда я вернулся в Кройцберг, то первым делом проверил рюкзак. Бабушкино кольцо оказалось на месте. Тяжесть с души свалилась, тревога, не дававшая дышать полной грудью, исчезла, я выдохнул облегчённо и даже радостно крикнул что-то сам себе.

Больше мне делать ни в Кройцберге, ни в Берлине, ни в Германии было нечего.

Я сел и спокойненько подсчитал все свои деньги. Мелочь я каждый раз менял на купюры в каком-нибудь магазине. Всего у меня в наличии было двести пятьдесят марок бумажками и пять марок монетками. Исходя из того что билет до Москвы стоил сто двадцать марок, мне хватало до Кемерово с лихвой. В Москве можно было обменять марки по хорошему курсу, улететь домой или взять и поехать к родителям в Севастополь. Ехать в Москву я решил на следующий день, а за билетом поехал немедленно.

В кассе главного вокзала мне продали билет на поезд до Москвы. Я отдал деньги и внятно объяснил по-английски, что хочу ехать завтра. Главный вокзал находился на территории Восточного Берлина, и кассир не говорила по-английски. Она что-то мне объясняла, писала цифры на бумажке, но я ничего не мог понять.

Тот билет, который она мне дала, представлял из себя узкую длинную книжечку из трёх страниц. Я, не отходя от кассы, всю её изучил, но не нашёл в ней ни даты и времени отправления, ни номера поезда, ни номера вагона, ни места. В моём билете было указано только направление: Берлин-Лихтенберг – Москва. И всё.

Я стал возмущённо требовать разъяснений. Кассир сокрушённо что-то мне пыталась растолковать, но, осознав всю тщетность своих усилий, жестами попросила подождать и ушла. Минут через десять она привела пожилого, сухонького дяденьку в форме и в красной железнодорожной фуражке.

– Добрый тень, – сказал дяденька по-русски, – не фолнуйся… Я фсё сейчас объясну.

Объяснения были для меня шокирующие.

Дело в том, что тот билет, который мне продали за сто двадцать марок, был билетом, который подтверждал то, что я оплатил дорогу от Берлина до Москвы в купейном вагоне. Этот билет был действителен в течение шести месяцев. Но конкретный поезд, отправляющийся в конкретный день и конкретное место в конкретном вагоне нужно было просить и оплачивать отдельно. В течение полугода с момента покупки того билета, что я получил, отдав сто двадцать марок, я мог когда угодно прийти на вокзал Лихтенберг, доплатить от сорока до шестидесяти марок за конкретное место и уехать в Москву.