Победа. Том 2 - Александр Борисович Чаковский

каких-нибудь пяти — семи метрах от меня. На ней был тонкий застиранный домашний халатик, на плечи накинут платок.

— Простите меня, хэрр майор, — продолжала женщина, спускаясь с невысокого крыльца, — я увидела машину и догадалась, что вы приехали. Фрау Вольф просила отдать ключ от их дома мне. Конечно, в том случае, если он вам не понадобится.

— Ключ мне больше не понадобится, — сухо произнес я. — И если вас просили…

— Да, да, — торопливо прервала меня женщина, — в доме осталась кое-какая обстановка. Грета сказала, что за ней скоро пришлют грузовик. Но если хэрру майору угодно, он может пока пользоваться всем.

— Возьмите, — сказал я, протягивая ей ключ. — До свидания.

— Мне надо что-нибудь передать Грете или Герману, если они здесь появятся? — вежливо осведомилась женщина.

— Передайте… — невольно вырвалось у меня, но я тут же взял себя в руки и сказал: — Нет, только ключ. Ничего больше передавать не надо. До свидания, — повторил я еще раз, уже открывая дверцу своей «эмки».

Машина тронулась по направлению к Берлину.

— Ну, как наш фриц поживает? — спросил после некоторого молчания старшина Гвоздков. — Все ходит железяки разбирать?

— Нет, — глядя на свои колени, сумрачно ответил Воронов. — Он уже не разбирает их. Уехал.

— Куда? — удивился старшина.

— В другую зону. К американцам или англичанам. Может быть, к французам. Точно не знаю.

Старшина слегка присвистнул.

— Вон его куда, значит, потянуло! Что ж, дело понятное. «Вольф» — это по-немецки «волк», кажется? — спросил он неожиданно. И, как бы отвечая самому себе, добавил: — Выходит, как волка ни корми…

— Ну, кормили мы его не так уж сытно, — сумрачно и все еще не поднимая головы, заметил Воронов.

— А он что — в иждивенцы к нам записался, что ли? Хоть как-то, но мы кормим их. От солдат своих отрываем — о тех, кто в России с голодухи пухнет, я уже не говорю, — а кормим…

Он помолчал немного и продолжал:

— Со страху, наверное, убег. Хоть и знает, что нам приказано мирное население не трогать, а остерегается, да и совесть, наверное, мучает… После того, что они на нашей земле натворили, им, полагаю, советскую военную форму видеть страшно.

— Сам Вольф ничего не натворил, — резко ответил Воронов. — Он обыкновенный, мирный, немецкий рабочий.

— Все они теперь «мирные немецкие рабочие», товарищ майор, — ожесточенно возразил Гвоздков. — Все мирные, все бывшие коммунисты, все в лагерях сидели и Гитлера кляли. Непонятно только, кто наши города и села порушил, кто мирных русских людей за ноги вешал и в огне сжигал?

В другое время Воронов оборвал бы Гвоздкова, как уже обрывал не однажды, когда тот пренебрежительно называл Вольфа «фрицем». Но теперь он промолчал, хотя гвоздковские «обобщения», после того как кончилась война, когда встала задача, по выражению Сталина, бороться за душу той Германии, которая хочет мирно трудиться, были попросту вредны.

А Гвоздков не унимался:

— Вот, товарищ майор! Ведь чего мы только для этих фрицев не делаем: кормим их, вместе с ними бок о бок улицы в Берлине расчищали, метро восстанавливаем, из России вагоны с продовольствием идут, хотя наши родные семьи все еще суп из лебеды жрут… Так нет же, мало им этого! К капиталистам бегут. Конечно, капитализм фашисту — вольфам всяким — поближе будет, чем Советская власть.

Воронов встрепенулся:

— Я вас просил, старшина Гвоздков, никогда не называть Вольфа фашистом. Для этого нет никаких оснований!

— Простите, товарищ майор, — покорно, но с явной обидой в голосе глухо откликнулся Гвоздков. И после паузы упрямо добавил: — А все-таки подозрительный он. Ей-богу, подозрительный! Потихоньку, как вор какой, к тем развалинам завода пробирался… А может, и не железки он там разбирал — это только предлог был, чтобы со своими встретиться… Ну, с вервольфами разными… Нет, товарищ майор, что вы ни говорите, а не было у меня к этому немцу доверия. Думаю, если бы в его душе поковыряться как следует…

— Две души у него, старшина, — задумчиво произнес Воронов.

— Во-во, о том и говорю! — воскликнул Гвоздков, обрадованный тем, что наконец-то нашел общий язык со своим начальником.

Разговорившись, он почти уткнулся радиатором «эмки» в американский «додж». На заднем борту этой машины белыми буквами было написано: «If you can read this, you are damn too close»[1].

— Что за надпись такая? — спросил Гвоздков, притормаживая.

— Это значит, что передок себе разбить можешь, — ответил Воронов. — Не держишь дистанцию.

— Учат!.. — пренебрежительно процедил сквозь зубы Гвоздков и резко вывернул руль, объезжая американскую машину справа. — Считают, что русского Ваньку всему учить положено. Лучше бы на фронте показали, как воевать надо!..

Они въехали в Берлин.

— Куда курс держать? — деловито, как бы отсекая все сказанное им раньше, спросил Гвоздков.

— В Целлендорф. Пресс-клуб помнишь? Мы там бывали, — ответил Воронов.

— Это о котором у полицейского справлялись?

— Тот самый.

— Мигом будем там, — пообещал Гвоздков, нажимая на акселератор…

В пресс-клубе, точнее — в его коридорах и библиотеке, куда Воронов имел доступ, его ждало разочарование. Знакомые и незнакомые журналисты первыми здоровались с ним — после поединка с Стюартом он и здесь стал более или менее известной фигурой, — но ни Османчика, ни Брайта найти ему не удалось.

Где жил Османчик, Воронов не знал. Квартиру Брайта, ту самую, расположенную под маленькой фотографией, куда они примчались с аэродрома Гатов после встречи Трумэна, Воронов хотя и с трудом, но, наверное, сумел бы отыскать. Однако в этом не было никакого смысла. Брайт днем не сидит в своей облезлой квартире, заставленной картонными ящиками с бутылками виски, банками кофе и блоками сигарет.

Оставалась последняя надежда узнать хоть какие-нибудь подробности о посланцах Польши — Бюро информации.

Вернувшись в машину, Воронов коротко приказал водителю:

— В Карлсхорст!

Ехали молча, пересекая Берлин с запада на восток. Их все время обгоняли американские машины: казалось, что люди, сидевшие за рулями «джипов» — «виллисов» или «доджей», — просто не подозревали, что ездить можно и со средней скоростью. Зато недавно пущенные по городу трамваи ползли по рельсам как черепахи. Обгоняя их, даже дисциплинированный Гвоздков позволял себе выскакивать на левую сторону улицы.

Миновали столб с прибитым к нему листом фанеры, на котором было написано: «Вы покидаете американский сектор».

— Слава богу, — облегченно вздохнул Гвоздков.

Теперь «эмка» продолжала свой путь по Франкфуртер-аллее, это был уже советский сектор. Впереди чинно следовали в два ряда хорошо знакомые Воронову полуторки и трехтонки. Они везли какие-то бетонные трубы и металлические конструкции. «Вероятно, для восстановления метро», — подумал Воронов.

Стараясь выиграть во времени, Гвоздков свернул в переулок — там