И вдруг никого не стало - Изабель Отисье

Герои-первопроходцы, чьими приключениями они зачитывались, похоже, расправлялись с такими делами одним махом: «Мы построили хижину» или «Из обломков судна мы соорудили лодку».

Луиза вспоминала отца – тот, чтобы зря не тратиться, сделал все шкафы в лавке своими руками. Они особенно и не присматривались к его работе, видели только результат: полки получились ровные, дверцы закрывались, ящики выдвигались. Лишь теперь она осознала, что ни она сама, ни даже ее братья и близко на такое не способны. Не умея ровно снимать фаску, чтобы соединить доски, они с Людовиком решили прибить их снаружи, закрыв дыру. Рубанками, которые откопали в столярной мастерской, они грубо выстругивали планки, стараясь повторить скругление наружной обшивки. Но гвозди не держались, доски отскакивали или раскалывались под нажимом. В конце концов они кое-как их прикрутили, но результат получился убогим, с правого борта вздулся настоящий флюс, будто над больным зубом. О водонепроницаемости этой нашлепки и говорить не приходилось, а задумавшись о том, как проконопатить вельбот, Луиза и Людовик растерялись окончательно. Они смутно помнили, что где-то читали про килевание судна для проведения этой сложной операции, и теперь кляли себя за то, что слишком быстро пролистывали скучные описания. Руль тоже поставил перед ними неразрешимую проблему. Заржавевшие железные детали буквально спаялись, нечего и думать было о том, чтобы повернуть эту тяжелую штуковину.

Они могли бы отчаяться. В обычной жизни они давно бы все это бросили и доверились профессионалам. Но работа стала для них своего рода искуплением. Между ними постепенно наладились те товарищеские отношения, что сложились в плавании, – они снова работали плечом к плечу, снова начали шутить, робко подсмеивались над собой, над собственной неуклюжестью, над своими надеждами. Утром они, как все люди, шли «на работу». Вечером, сидя среди светлых стружек, еще не смыв с лица пыль и грязь и чувствуя, как ноет натруженная спина, обсуждали минувший день и планировали следующий. Эта видимость возвращения к нормальному существованию успокаивала и сближала. Теперь по вечерам кто-нибудь из них нередко просовывал руку под лохмотья другого, и телесная близость уводила их далеко от этой промозглой конуры.

Работа двигалась медленно, потому что приходилось постоянно отвлекаться на добывание пищи.

На остров пришла осень. По утрам морозец уже всерьез пощипывал лицо и руки. Перестав двигаться, они тут же замерзали в своей драной одежде. Было, наверное, самое начало марта, в их парижской жизни в это время наступала весна, они уже принимались строить планы на отпуск. А здесь дни делались все короче, мир затягивался серой пеленой. И у них не было выбора – день за днем, дул ли ветер или лил дождь, они заставляли себя добывать пропитание и поддерживать безумную надежду, сплотившую их вокруг вельбота.

Как-то утром, в проливной дождь, они решили дать себе передышку, но после полудня погода совсем уж испортилась, на базу обрушился шторм. Ветер ревел, завывал, бесновался. Старое железо громыхало, словно барабаны переговаривались. Время от времени раздавался протяжный треск, и это означало, что еще один лист железа не выдержал натиска, брошенное поселение постепенно разрушалось. Они безвылазно сидели в «Сороковом», кашляя у дымящей печки. Дождь стоял за окном плотной, почти ощутимой стеной. Мир исчез, их убежище обратилось в остров посреди острова, в клочок тучи, внутри которого они плыли. Не осталось ничего – ни суши, ни людей, ни растений, ни животных, ни даже моря – только они вдвоем посреди грохочущей бури. В конце концов они забрались в постель, оставив зажженной свечу, по-детски защищаясь ею от темноты. Под яростными шквалами содрогались стены. На мгновение им представилось, что оконные стекла вот-вот разлетятся, отдадут их, голых и одиноких, на растерзание безжалостной стихии. Ими завладел леденящий животный страх. Поначалу они пытались разговаривать, нашептывать друг другу истории о прежних временах, о тех днях, когда у них была обычная жизнь, но очень быстро затихли – лишь прислушивались к грохоту за стенами. Они лежали молча и неподвижно, точно загнанные в нору звери, и только вздрагивали от порывов ветра. Время тянулось и тянулось, они задремали, держась за руки. И без того слабый свет совсем угас, должно быть, наступила ночь. Людовик, лежавший с головой под одеялом, вдруг осознал, что лицо у него мокрое от слез, но он не понимал, почему плачет. «Кто знает, доберусь ли я живым до другого берега этой бури?» – подумал он. Сбежать с острова? Они были не в своем уме, поверив в такую возможность. Выйдя в море на этом кое-как залатанном корыте, в такую погоду они пошли бы ко дну, даже кругов на воде не оставив. И ему, как тогда в лодке, когда он впустую гнался за круизным лайнером, показалось, будто вода заполняет рот и легкие.

Луиза тоже думала о вельботе. Как и Людовику, ей представлялась страшная картина тонущего судна, она понимала, что им надо остаться на суше. В конце концов, здесь есть жизнь, вода, растения, животные. Со временем они приспособятся. Она вспомнила рассказы о патагонских индейцах, которые ходят нагишом в зимнюю стужу, охотятся в снегах и ловят рыбу в ледяной воде. Кажется, они с нежностью говорили об этих краях, наводивших такой ужас на переселенцев. Что же, они с Людовиком не способны на то, на что способны эти первобытные люди? Пожалуй, не способны, потому что блага цивилизации отняли у них понимание природы, древние знания и навыки, позволявшие людям выжить, довольствуясь малым. Цивилизованные люди живут дольше и с большими удобствами, но технологии заставили их позабыть об основах жизни, и вот теперь они оказались совершенно беспомощными.

Следующий день выдался немногим лучше, так что и его они провели под одеялами. Только Луиза ненадолго выбралась из постели, чтобы принести кусок копченой пингвинятины, и они через силу ее пожевали. К вечеру ветер наконец затих, испустил последний вздох, и ночью база лишь изредка потрескивала, словно повторяя тему бури.

Новый день выдался ясным, но они, не доверяя чистому небу, безотчетно подстерегали знаки, предвещавшие возвращение непогоды, и не скоро еще вздохнули свободно.

На верфи их ждала катастрофа. Слабые подпорки не выдержали, и вельбот снова завалился, подмяв под себя обломки досок, которые они так старательно закрепляли. Застыв в нескольких метрах от судна, они смотрели на него молча, без слез и криков. Несколько недель упорного труда пропали впустую. На переживания сил не осталось. Оба чувствовали себя опустошенными, оглушенными, словно повисший на веревках боксер, пришибленными, как в первый день после исчезновения «Ясона». Только на этот раз они сражались и проиграли.

В бухте Джеймса их ждало не менее печальное открытие. Пингвины исчезли, оставив после себя лишь толстый слой смрадного розоватого помета. С некоторых пор они замечали, что птенцы неуклюже начинают плавать и что родители направляют потомство клювами, приучая к самостоятельности. Природа несговорчива, у жизни есть всего несколько месяцев на то, чтобы укорениться. Холод вскоре скует землю, и горе отстающим и слабакам, которые не смогут вовремя добраться до безопасного океана. Буря заставила их ускорить отступление. От десятков тысяч птиц осталось лишь несколько сотен, бродивших по опустевшему полю битвы.