И вдруг никого не стало - Изабель Отисье

Тело постепенно разогрелось, суставы, как детали отлаженной машины, включились в работу. С размеренными движениями возвращались прежние ощущения, по телу словно пробежал ток жизни, и она вдруг почувствовала себя бессмертной. Она осторожно поднималась по лощине, стараясь не оступиться. Любая ошибка станет роковой, потому что она одна, одна во всем мире, и почему-то теперь эта мысль возбуждала и придавала уверенности.

Почти рассвело, когда Луиза позволила себе передышку. Она без особого труда добралась до ледника, который должен был стать первым настоящим препятствием. Бухта, по-прежнему гладкая, окрасилась в винный цвет. Засыпанная снегом база едва виднелась вдали. Она старалась не думать о Людовике. Нельзя. Наверное, уже проснулся, может быть, от холода, ведь никто не поддерживал огонь. Пошарил вокруг себя, ощутил стылую пустоту рядом, окликнул ее по имени, вскочил, снова позвал, охваченный внезапной тревогой. Луиза не могла удержаться, чтобы невольно себе его не представлять. Он еще не вполне пришел в себя. Она понадеялась, что прежде всего он раздует огонь. В печи точно остались тлеющие угли, он с этим справится. Он ищет ее, пытается понять, почему она ушла так рано, ничего ему не сказав. Выглядывает в окно. Нет, она не отправилась на берег собирать ракушки. Выходит из комнаты. Видит ее записку. Выбегает из дома, зовет. Дойдя до этого места, Луиза догадалась, что рассказывает себе ту историю, которая ее устраивает. Он в задумчивости побредет домой, чувствуя облегчение от того, что она с ним не посоветовалась, он все равно ничего не смог бы ей сказать. Уверенный, что она скоро вернется, он снимет с крюка сковородку и поставит жариться неизменного пингвина.

Не ко времени она размечталась, надо максимально использовать короткий день. Тряхнув головой, она приладила кошки и вступила на заснеженный склон.

* * *

Сколько раз она думала, что вот-вот умрет? Сколько раз как наяву видела свой высохший труп, распростертый в странной позе там, где она упала да так и осталась лежать, видела, как буревестники сквозь прорехи разодранной одежды клюют голое тело? Она и сама не знала, да и какая разница. Теперь уже ничто не имело значения, кроме одного: переставлять ноги, заставлять измученное тело двигаться все дальше и дальше.

Она не считала дней. Пять, шесть, может быть, семь. Не знала, сколько времени не ела, когда прикончила последнего пингвина. Живот требовал еды, голова отяжелела, а потом вдруг появилась удивительная легкость, она почувствовала себя пустой, как ракушка, которую ветерок гонит по песку. Она была по ту сторону голода.

Она плохо соображала, разум блуждал, перескакивая с одного воспоминания на другое, все смешалось: ее жизнь, когда была подростком, потеря «Ясона», встреча с Людовиком. Это еще и от недосыпания. С первой же ночи ее терзал холод. На возвышенности укрыться было негде, только зарыться в снег, а потом, скорчившись, бессильно отмечать, как постепенно коченеют руки и ноги, в конце концов только где-то в животе еще оставался последний клочок тепла. И тогда посреди ночи, даже если дул ветер или валил снег, она заставляла себя встать только для того, чтобы не умереть. Последние две ночи она не спала вовсе – до утра ходила взад и вперед вдоль скалы, более или менее прикрывавшей ее от ветра, и не сомневалась, что ей, подобно козочке господина Сегена[13], до рассвета не дожить. Но нет. Она не умерла. И теперь медленно спускалась по крутому заснеженному склону, а внизу, на берегу, проглядывали две красные крыши, едва различимые сквозь туман и пелену, застилавшую глаза.

Разумеется, план, который она составила в начале пути, рухнул в первый же день. Ледник оказался нагромождением глыб, хаотическим лабиринтом, преодолеть который было невозможно. Тогда Луиза решила обойти его поверху. Она пробиралась то вдоль бергшрунда[14], то через паутину трещин, которые то и дело заводили в тупик. Иногда проскальзывала в разлом, проникая в самую сердцевину ледника, плутала между холодными прозрачными стенами, а затем с трудом, вырубая ступеньки, выбиралась наверх. В первый вечер ей удалось разложить костерок прямо на скале, и лед вокруг в красно-золотых отблесках пламени чудился живым. Сварить пингвинятину не удалось, но она все-таки подкрепилась жестким и едва теплым мясом. Это был единственный раз, когда ей удалось развести огонь.

Назавтра задул ветер и полил дождь. Весь день она наугад поднималась по леднику и уже в сумерках увидела впереди обширное плато. Вот там она и начала зарываться в снег с наступлением темноты, когда не могла идти дальше. В этом мире, где остались только снег, вода и лед, нечего было и пытаться хоть что-нибудь зажечь. Она обгладывала кости, даже не задумываясь о том, что несколькими неделями раньше ее вырвало бы при виде сырого подгнившего мяса.

День за днем она брела по плато в сплошном тумане. Без компаса ей не удавалось все время двигаться по прямой. Когда сквозь мглу пробивалось призрачное солнце, она пыталась выправить путь, но однажды вышла на собственный след. Это было страшно, но, несмотря ни на что, она приободрилась, потому что от одного вида снежной целины уже кружилась голова. Здесь точно не ступала нога человека. Прежде она пришла бы от этого в восторг, но сейчас от этой мысли проваливалась в бездну ужаса. Где они, люди, в которых она так отчаянно нуждалась? Их не было в этом мире, она совсем одна. Позже, вспоминая об этом, она не сможет объяснить, как ей удалось не погибнуть от холода, голода и отчаяния. Она двигалась вперед словно автомат, каждый шаг давался с боем, мышцы ног горели. Вытащить ступню из снега, осторожно, чтобы не провалиться слишком глубоко, перенести на нее вес тела, подтянуть вторую ногу – и повторить все сначала. Еще и еще раз. Не будь у нее долгого опыта, а главное – непреклонной воли, заставляющей делать шаг за шагом, она бы рухнула. Она так устала, что под конец отсчитывала по пятнадцать шагов. Останавливалась, чтобы отдышаться, и снова отсчитывала пятнадцать шагов. В такт шагам она бормотала детские считалочки, те, что застряли в памяти с раннего детства. В какой-то момент снова показалось солнце, туман рассеялся, она сумела добраться до края скалы, и далеко внизу было чудесное видение – крыши. Она ничего не почувствовала в тот миг, ее тело и ум были пусты. Она помнила только одно: ей надо до них добраться.

* * *

Поперек двери на двух крюках лежал деревянный брус, для верности к ней был привален большой камень. Открылась дверь почти без скрипа. В тамбуре, напротив вешалки с кучей потертых непромокаемых курток, стояла скамья, явно поставленная здесь для того, чтобы разуваться, – под ней валялись грубые башмаки. Еще одна дверь вела в просторную, обшитую деревом комнату – гостиная-столовая-кухня, все как дома: газовая плита, холодильник, раковина, длинный стол, стулья и даже два дивана, рядом с ними заваленный журналами ящик. Здесь было все, пусть и облезлое, потрепанное и грязноватое. Жильцы, как дети, разложили повсюду свои находки – перья, ракушки, камешки. Одна стена увешана фотографиями в пятнах от сырости, люди на снимках большей частью молодые; одни, улыбаясь, сидели за накрытым столом, другие держали в руках раненую птицу или какой-нибудь невообразимый научный прибор. Сквозь щели в досках ставней пробивался свет, и в его лучах плясали пылинки. Стояла глубокая тишина. Колени у Луизы подогнулись, она осела на пол. Ее тошнило, хотя желудок давным-давно был пуст. И сил не осталось совсем, даже на то, чтобы подняться. Ее трясло. Она справилась, кошмар закончился.