Дневник плохой мамаши - Кейт Лонг

— Черт, черт, черт. Я все сделал не так, да? Надо было сказать: «У меня есть два билета на концерт» или «Хочешь, сходим в кафе?». — Он отбросил ручку и сердито смял обертку от шоколада. — А ты бы сказала: «Прости, не смогу. Я как раз в тот день буду купать собачку», — и мне осталось бы только уползти в уголок и тихо там умереть. Как я и собираюсь сделать.

Он покраснел и встал — ножки стула с грохотом проехались по паркету. Девочки из одиннадцатого класса отложили ручки и приготовились наблюдать за спектаклем.

— Непонятно, на что я вообще надеялся. Извини. Счастливо, — пробормотал он и вышел. Двойные двери еще долго раскачивались после его ухода.

Я легла на стол, уперлась лбом в деревянную столешницу. Просто великолепно! Только этого мне не хватало: стать виновницей чужого несчастья.

В перерыв я видела его в комнате отдыха. Он сидел с двумя ботанами (предметы: математика; еще математика; математика в квадрате; самая, блин, математическая математика). Один высокий, другой низенький, оба плохо подстрижены, ужасно одеты, выглядят лет на сорок каждый. Дэниел в хорошо скроенном костюме и дорогих туфлях казался рядом с ними просто денди. Судя по всему, денег у них в семействе хватает.

Ботаны играли в шахматы, а Дэниел делал вид, что с головой ушел в комиксы. Он казался ужасно несчастным. Я придвинула стул поближе к Джулии и громко рассмеялась над какой-то шуткой Ани. И тут меня осенило — так, что даже волосы дыбом встали: он такой же, как я.

* * *

В школе мне вообще-то было неплохо. А вот Джимми школу терпеть не мог. Только надо было выходить, как он уже в туалете сидит. И вылезет не раньше девяти, когда раздастся гудок с фабрики. Конечно, в те времена такие штучки не проходили: если опоздаешь на пять минут, будут бить по рукам. Но хуже всего он себя вел по понедельникам, когда знал, что все утро они будут проходить Ветхий Завет. Бытие, Исход, Левит, Числа. Он говорил: у него отшибает память. Дома все помнил. Первая и Вторая книги пророка Самуила, Первая и Вторая книги Царств. Через стену туалета было слышно, как он распевает их названия. Но как только он садился на деревянную скамью вместе с другими учениками, все у него из головы вылетало. И Джимми снова наказывали.

Однажды был такой случай. Старшие мальчики — высокие, некоторым лет по четырнадцать было — напали на директора, мистера Эвиса. Он был плохой человек, так что рано или поздно это должно было случиться. Бил детей ни за что, унижал их, лишь бы показать, кто главный. На его уроках дети от страха вообще ничего не запоминали. Так вот шестеро подтащили его к окну, открыли раму, схватили за ноги и вытолкнули наружу. На его счастье, внизу были рабочие, они и побежали на крики. Но дети быстро директора втащили, а сами расселись по местам. Так что, когда появились рабочие, только по красному лицу мистера Эвиса, да еще по тому, что у него лопнула подтяжка, можно было догадаться: что-то не так. Самому ему стыдно было признаться — его бы вся деревня засмеяла, а мы сами тоже ничего рассказывать не собирались. Мистер Эвис взял палку, которой бил детей, положил ее на стол и сказал, что пойдет домой. Вроде как ему нехорошо стало. В тот же день он уволился. Кажется, в конце концов, он уехал преподавать в Литам.

Но на фабрике не легче. Там тоже били, и по ногам тоже — ну, в нашем положении наказаний все равно не избежать. В тринадцать лет я пошла на ткацкую фабрику. Выбора особо не было. Либо это, либо в прачки, либо в шахту Броу. И там, как ни крути, ты все равно будешь виноват. Я должна была до прихода рабочих убирать под четырьмя станками. Мне накидывали лишние шесть пенсов на «непредвиденные траты», так они это называли. Но за это надо было приходить еще раньше, в любую погоду туда тащиться. К тебе приставляют женщину, которая обучает, как присучивать нить, и если будешь копаться, получишь палкой по ногам. Рабочим ведь платили за то, сколько они выпустят полотна, и конечно, им не хотелось тратить время на таких, как я. И каждое утро у ворот уже поджидал хозяин. Опоздание — штраф, а это хуже, чем любая палка.

Вот говорят: «старые добрые времена», но они не были добрые, совсем нет.

* * *

Мне кажется, проблемы — как матрешки. Всегда есть что-то еще хуже. Тебе кажется, что пятно на одежде или плохая оценка — это катастрофа, но если сгорит твой дом, ты поймешь, что пятно — ерунда, но даже пожар покажется мелочью по сравнению с раком. Думаю, единственная катастрофа, которая круче любой другой, — это атомная война. Так что все относительно.

В четверг вечером, отчаянно пытаясь найти свое сочинение по Китсу, я недоумевала, как вообще могла беспокоиться из-за этого чудика Дэниела Гейла. Я оставила сочинение на столе в синей папке. Собиралась сдать его в пятницу, чтобы высвободить время на выходные для спешной подготовки к экзамену. Но сочинение исчезло. Я перерыла весь рюкзак, пересмотрела все книжки и тетрадки. Заглянула под кровать. Я поискала среди журналов, одежды и даже обуви. Потом снова: рюкзак, учебники, тетрадки, под кроватью. Затем на первом этаже: среди маминых журналов, в ящиках стола, на полочке для писем, под диваном, под стульями, в шкафах с посудой, в комодах, в хлебнице, в помойном ведре, в мусорном баке (тут, правда, невнимательно — темно и воняет), под сушилкой, в шкафчике в ванной, на бачке в туалете. В таком маленьком доме, как у нас, немного мест, куда что-то можно спрятать. И тут я серьезно испугалась.

— Мама! Мам! Ма-ма! — Я взлетела по лестнице и ворвалась к ней в комнату.

— Боже мой, Шарлотта! В этом доме никакой личной жизни! — Она быстро захлопнула дверцу гардероба с зеркалом на ней. Я мельком заметила, что на ней черная мини-юбка и ослепительно белая блузка, как у официантки. Она сушила волосы в безнадежной попытке придать им такой вид, будто их развевает ветер. — Неужели нельзя постучать, прежде чем войти? — Она сердито натянула поверх блузки старый серый свитер; юбка почти совсем под ним скрылась. Мама перехватила мой взгляд. — Мне всего тридцать три! Посмотри на Мадонну!

— Завтра тридцать четыре. И при чем тут Мадонна? Слушай, мама, я в шоке! Ты не брала у меня со стола синюю папку?

Тут она почувствовала, в каком я состоянии.

— Подожди минутку, — бросила она, надевая колготки.

Мы обе понимали, что виновата бабуся.

— Дай я с ней поговорю, ты сейчас не в том состоянии… — Она вошла в бабушкину комнату. Мне были слышны приглушенные голоса. «Господи! Пусть она вспомнит, куда его дела!» — молила я, кусая ноготь на большом пальце. Мама вышла с мрачным лицом.

— Боже мой! Мама, я полдня писала это сочинение! У меня даже черновика не осталось! Попробуй ее еще допросить.

До нас доносилось бабусино пение. Ясно: от нее сейчас ничего не добьешься.

Чарли Чаплин, бедняга, бредет и бредет,

Лунный свет ему светит в лицо.

Ботинки начистить придется ему,

Заплату поставить на сером пальто.

Потому что вот-вот —

И дня не пройдет —

В пролив Дарданеллы направят его.