Смерть в адвокатской мантии - Дэвид Дикинсон

— Боже ты мой, — ахнула Сара, — какое чудо! Я не решилась бы признаться в этом маме, но, Эдвард, мне все так нравится, очень нравится. А тут есть другие его картины?

Эдвард улыбнулся.

— Нет. Думаю, их можно найти в Национальной галерее. А Буше здесь действительно великолепный.

Сара задержалась перед холстами, изображающими восход и закат солнца.

— У Буше был солидный покровитель, — шепотом комментировал Эдвард, — мадам де Помпадур, официальная возлюбленная какого-то из Людовиков. В конце жизни художник кормился тем, что рисовал картоны для королевской фабрики гобеленов.

— Куда мы теперь, Эдвард?

Постепенно направляясь к выходу, они миновали несколько сумрачных полотен Ван Дейка, великолепный парадный портрет Гейнсборо, роскошный пейзаж Рубенса и наконец остановились перед картиной Халса — изображением молодого человека с закрученными усами в широкополой черной шляпе с поднятыми полями. Уже в семнадцатом столетии живописцы демонстрировали разнообразную манеру письма: тесно-серый шейный платок, сборки гофрированного воротника и узорное кружево белевших из-под обшлагов расшитой куртки манжет были написаны виртуозно. На губах молодого человека играла неясная улыбка, словно его веселил некий забавный секрет, известный лишь ему и портретисту. Казалось, он позировал Халсу буквально вчера.

— Знаю, это «Улыбающийся офицер», — уверенно заявила Сара. — Его часто печатают в рекламных проспектах. Художника звали Франс, правильно?

— Правильно, — без улыбки подтвердил Эдвард. — Франс Халс, голландский живописец. Работа начала семнадцатого века. Но настоящее название портрета «Молодой человек».

— Почему же тогда все называют его «Улыбающийся офицер»?

— Портрет был создан на продажу, — сказал Эдвард, — но поначалу не вызвал особого интереса. Халса никто не знал. А потом им вдруг увлекся четвертый маркиз Хартфорд. И одновременно с ним — Ротшильд. Начались битвы на аукционах. Цена выросла в шесть раз от первоначально назначенной. Газеты упивались схваткой маркиза с богатым банкиром, а название «Улыбающийся офицер» звучало эффектнее, чем просто «Молодой человек». Но я считаю, что оно совершенно не подходит. Посмотрите сами.

Сара внимательно вгляделась в портрет.

— Что-то я не пойму, о чем вы, — растерянно сказала она.

— Ну как же, — стал объяснять Эдвард, — вы видите, разве он смеется? Он чуть заметно усмехается. А его одежда ничем не напоминает офицерский мундир. Но название прилипло к картине.

Сара огляделась: музей закрывался и в зале оставались лишь они двое, не считая дремавшего в углу смотрителя.

— И напоследок, Сара, вот это.

На той же стене, ярдах в десяти от «Улыбающегося офицера» висел еще один портрет. Красивый, бледный молодой человек в красном берете на каштановых кудрях смотрел не прямо на зрителя, а чуть в сторону. Выражение его лица было трудно разгадать: кто-то увидел бы в нем намек на слабую улыбку, а кто-то — глубокую задумчивость.

— «Титус», — торжественно объявил Эдвард, отходя, чтобы лучше видеть холст. — Титус Рембрандт. Печальная, трагичная история. Мать Титуса умерла. Рембрандт женился снова. Он не умел торговать картинами. Голландцам он не нравился и ни от кого не получал заказов. Господи, да это все равно как если бы англичане безжалостно бросили на произвол судьбы Шекспира. По правилам гильдии управлять производством его офортов и продажей холстов должны были Титус и вторая миссис Рембрандт. Ужасно.

Сара заметила, как плавно теперь течет речь Эдварда. Она еще никогда не видела его таким оживленным.

— А потом стало еще хуже. Гораздо хуже. Вторая миссис Рембрандт тоже умерла. Умер и Титус. Вот этот самый юноша на портрете умер раньше своего отца. Рембрандту пришлось хоронить собственного сына!

Саре показалось, что при этих словах в уголках глаз Эдварда заблестели слезы.

— Когда Рембрандт, один из лучших художников всех времен, умер, все его имущество составляли узелок старой одежды и кисти. Как это печально! В общем, Сара, когда говорят, что голландцы подарили миру великих художников, это правда. Но правда и то, что они равнодушно отвернулись от величайшего из них.

Десять минут спустя Эдвард и Сара уже сидели в столовой Пауэрскортов. На этот раз на чаепитии присутствовали Оливия, Томас и оба спящих близнеца. Оливия расспрашивала Сару о том, чем она занимается в Куинзе, Томас обсуждал с Эдвардом, который оказался настоящим знатоком футбола, последние матчи. Рассеянно слушая их оживленную беседу, Пауэрскорт задумался о парадоксальности своей профессии. Ведь получалось, что если он обеспечивает семью, расследуя убийства, то жизнь его близких зависит от чьей-то смерти. Например, сейчас — от смерти адвоката, которого отравили свекольным супом.

Потом все дружно отправились смотреть пишущую машинку. Сара похвалила ее, а затем поразила детей, вслепую и без единой ошибки напечатав несколько фраз. Оливия попросила ее сделать то же самое с закрытыми глазами. Быстро отстучав продиктованный текст, Сара объяснила, что ее пальцы уже давно привыкли находить нужные кнопки автоматически, так что смотреть на клавиатуру ей не обязательно. Но Оливия и Томас были уверены, что тут не обошлось без волшебства. Интересно, подумал Пауэрскорт, быстро ли можно научиться печатать? Похоже, молоденький сержант добился в этом деле больших успехов.

— Люси, мне очень нужен твой совет, — сказал он, когда Сара и Эдвард ушли, а дети отправились к себе наверх.

— Конечно, Фрэнсис. Я всегда рада тебе помочь.

— Я все время думаю о том, что у Донтси не было детей. Не могу понять, относится ли это к делу. Скажи, какие чувства испытывает женщина, узнав, что не может подарить мужу ребенка?

Леди Люси невольно бросила взгляд на разбросанные по дивану пестрые детские книжки.

— По-моему, Фрэнсис, ты и сам знаешь не хуже меня. Для любой женщины это страшное горе. Наверное, она даже не вникала в подробности диагноза, тем более что медики часто сами не знают, кто из супругов виноват. Хотя, наверное, «виноват» — не подходящее слово. — Леди Люси подняла с пола купленного для одного из близнецов крошечного плюшевого мишку. — Тем не менее чувство вины, — продолжала она, — женщину в таких ситуациях, конечно, мучает. Она ощущает себя неполноценной, потому что не выполнила долг, не стала матерью. Ее сердце разрывается от боли каждый раз, как она видит людей беднее, проще, некрасивее, глупее ее, которые несут младенцев на руках, гуляют с ними, помогают им сделать первые шаги. Когда она гостит у друзей, ей приходится наблюдать, как они будят детей утром или читают им на ночь сказки… Это ужасно, просто ужасно. Кстати, тебе не кажется, что у нас их слишком много?

— Много чего? — не понял Пауэрскорт, с трудом отрываясь от мыслей о страданиях Элизабет Донтси.

— Слишком много детей.

— Нет, — решительно возразил Пауэрскорт. — Четверо — это совсем не много. Всего по два на каждого. У некоторых бывает и десять, и двенадцать, и пятнадцать. Представь, Люси, — пятнадцать! Не запомнишь, как кого зовут. Но скажи, что, по-твоему, можно предпринять, оказавшись в столь бедственной ситуации?