Беременная вдова - Мартин Эмис

* * *

У юных постоянно бывает легкая лихорадка; по-моему, это ошибка, легко совершаемая памятью, — считать, что двадцатилетние всегда чувствуют себя хорошо. Спустя несколько минут после завершения сказки, рассказанной на ночь Шехерезадой, Кит поднялся (от простого акта выпрямления у него порой начиналась кессонная болезнь) и попросил его извинить. Будь он дома, в старые времена, он бы жалобно позвал Сэнди, их добрую овчарку, шерсть которой была раскрашена, словно под дерево, черным и желтым; и Сэнди пришла бы к нему на одеяло, нахмурившись, и лизала бы его запястья с внутренней стороны… Двадцатилетним приходится бороться с силой тяготения, они страдают от декомпрессии с классическими симптомами. Боль в мышцах и суставах, судороги, онемение, тошнота, паралич. После короткого трагического сна в башне Кит снова выпрямился, пошел в соседнюю комнату и сунул голову под кран.

Он был уверен, что вот-вот вернется в счастливое состояние. Откуда оно взялось, счастье, изменившее форму его лица? В отличие от большинства людей, Киту пришлось полюбить свою семью, а его семье пришлось полюбить его. С его матерью, Тиной, это получилось, с Вайолет это получилось — с Вайолет было легко. Но с Карлом, его отцом, это, по сути, так и не получилось. И почти десять лет не получалось с Николасом. Когда Кит появился, когда он вышел, ковыляя, на сцену, в полуторагодовалом возрасте, глаза пятилетнего Николаса, по словам Тины, загорелись мертвенным светом предательства. Николас превратил это в своего рода хобби — колотить, словом или делом, своего братца. А Кит принял это как есть. Такова жизнь.

Спустя две недели после своего одиннадцатилетия Кит занимался математикой в столовой. По оконному стеклу карабкалась вверх больная оса — все падала, карабкалась, падала. Он почувствовал, как за его спиной материализовался Николас. К тому времени отношения улучшились (в основном благодаря Вайолет с ее слезливыми заступничествами); тем не менее он напрягся. А Николас сказал: «Я решил, что мне нравится иметь младшего брата». Кит кивнул, не оборачиваясь, и все цифры уплыли вдаль, а потом снова плеснули обратно, и началось его счастье.

— Не могу свои тапочки найти. Теннисные туфли.

Он шел вниз из башни (оставив головную боль позади, в исполненной значения ванной). На Шехерезаде были светло-голубая юбка и желтая майка. И Киту досталось ее пронзительное обращение, этот ее шутливо-обвинительный тон, словно на самом деле это Кит их спрятал — спрятал Шехерезадины теннисные туфли. Он остановился ступенькой выше. В нем было шесть футов два дюйма. Он сказал:

— С кем играешь?

— С одним местным мажором. — Она пожала плечами. — Считается великим итальянским плейбоем. В общем, сам понимаешь. Обычный мудоед.

— В смысле, мудозвон? Или ты хотела сказать — сердцеед?

Она нахмурилась:

— По-моему, я хотела сказать мудоед. Или же сердцезвон.

— Ты хорошо играешь?

— Не особенно. Я в довольно приличной форме. Много уроков взяла. Тот парень сказал, все зависит от внешности. Важно то, как ты выглядишь. А остальное приложится.

В нем было шесть футов два дюйма. Он сказал:

— Кстати — не зря тебя назвали Шехерезадой. Скандал с Глорией Бьютимэн. День позора Глории Бьютимэн. Надеюсь, ты мне еще много таких историй расскажешь.

— Ой, это очень нехорошо с моей стороны. Она умоляла меня не рассказывать. Глория плакала и умоляла меня не рассказывать.

Глаза Шехерезады на секунду сделались жидкими, словно она довезла слезы Глории до самой Италии.

— Ну, ты же не могла не рассказать, — сказал Кит.

— Нет. Всем нам хочется услышать про границы, тебе не кажется? Она говорила: «Прошу тебя, ох, прошу тебя, не рассказывай Уне». Мама как раз в аэропорт собиралась. — Шехерезада сложила руки на груди и прислонилась боком к стене. — Но про то, как она заперлась в ванной с ватерполистом-профессионалом, ей и так было известно. Йорк бушевал по всему дому. Причем так неудобно, ведь они практически обручены. «Не рассказывай Уне». Пятно от губной помады и руки внутри трусов.

— И низ бикини, которое засосало в джакузи. Так что ты в результате сказала маме?

— Короче, как только я приехала, она меня тут же принялась расспрашивать. Врать я не очень хорошо умею, и если отчасти говорить правду, так проще. Про кокаин — это правда. Он его всем предлагал. Так что я просто сказала, что Глория там нюхала кокаин. С ватерполистом-профессионалом. А маме до этого не было особого дела.

— Стало быть, Глория чиста.

— А тут я взяла и все вам рассказала. А когда она приедет, мы будем усмехаться. И она поймет.

— Но мы же не станем так делать. Не станем усмехаться. Ты Уиттэкера потренируй, чтоб не начал.

— Ладно. А ты Лили потренируй. Ладно. Хорошо.

Она прошла мимо него. Обернулась. В ней было шесть футов шесть дюймов. Он сказал:

— Ты сама-то видела эти миниатюры, которые она нарисовала?

— Да, видела. Секс-магнат повесил их на стену на лестнице. Балетные танцоры, парящие вокруг бог знает чего. Тут рука, там нога. Я их видела. И решила, что они вполне ничего.

Кит пытался вычислить, где его место в цепи бытия. Она снова обернулась и поднялась еще выше. Он закрыл глаза и увидел ее целиком, законченной, в ее покрове — в обтягивающем комбинезоне ее юности.

* * *

В тот день они спустились по крутой тропке к деревне, чтобы пройтись, подержаться за руки и побыть парочкой вдвоем — Лили и Кит. Глубокие улицы, разбитые булыжники мостовой, тени, темные, как фиги, все тихо в час сиесты, отданный негромкому журчанию пищеварения. Граффити, намалеванные белым: «Mussolini На Sempre Ragione!» — «Муссолини всегда прав!». Над их головами, заметная почти с любого наблюдательного поста, стояла артритическая шея Санта-Марии. Было пять часов, и колокола мотались и раскачивались. Шанс пройтись, подержаться за руки и побыть парочкой, пока еще есть время.

— Смотри, — сказал он. — Это не собака. Это крыса.

— Нет, — ответила она. — Вполне приличная собачка.

— Она даже не желает быть собакой.

— Перестань. Ей за тебя стыдно.

— На самом деле вид у нее такой, будто ей и впрямь чуть-чуть стыдно.

— Так оно и есть. Бедняжка. Какая-то разновидность таксы. Или терьера. Мне кажется, помесь.

— Возможно. Мама была собакой, а папа — крысой.

Зоомагазин гордо щеголял двойным фасадом: в левой витрине — зверинец за решеткой (котята, ерзающие хомячки, одинокий ошарашенный кролик), в правой, захватив себе весь отсек, — крыса в нарядном синем ошейнике плюс пластмассовая кость, плетеная корзина и красная бархатная подушечка, на которой та привычно примостилась. Они уже не в первый раз останавливались, чтобы ею полюбоваться. Размером с крысу, серая шерсть короткая и одновременно грубая, усы подергиваются, глаза малярийные, розовое рыльце и хвост, похожий на толстого дождевого червя. Кит спросил: