Беременная вдова - Мартин Эмис

— Сожгет?

— Сожрет. — Это было одно из качеств, которые нравились ему в Лили — она читала с той же скоростью, что и он (и знала все, что можно было знать о его сестрице). — Сожрет. В том смысле, что она похотлива, как Шехерезада в твоем представлении.

В тот момент ситуация показалась мне до смешного симметричной, и только на другой день это дело начало меня преследовать. Тогда я позвонил Майклу, и мы с ним отправились куда-нибудь выпить. Лирическое отступление:

Любовь прекраснее всего[23]. Люси, я тебя любил. Любовь питают музыкой[24]. Любовь в холодном климате[25]. В судьбе мужчин любовь не основное[26]. Пусть любовь твоя будет нежна[27]. Бог есть любовь. Шпион, который меня любил[28]. Стоп! Ради всего…

— Любовь… Чего это он?

— А здесь вот что, — сказал Кит, — вместо «любить» подставляешь «ебать», а вместо «любовь» — «разнузданный секс».

— Стоп! Ради всего… Может, потом закончишь? Мы же скоро пойдем к этим голубкам в гроте.

— М-м. Мне не терпится на него взглянуть. Погоди.

О господи.

— Потом закончишь. Закрой глаза, Адриано. Я Шехерезада.

— Погоди.

— Стоп! — сказала Лили. — Ради всего…

— Ты мне сломаешь…

— Стоп!

После Кит с Лили пошли вниз, и за кофе в салоне их познакомили с Адриано. Они говорили о замках. Замок Адриано был не похож на замок Йоркиля — крепость на склоне горы. Замок Адриано (как Киту скоро предстояло увидеть собственными глазами) заключал в своих объятиях целую деревню. Потом Кит вернулся в башню.

Тут, наверху, его ожидала миссия, неподобающая романтическому герою — или даже антигерою, каковым ему суждено было стать. Все это было ниже его достоинства. Да только что ему было делать? «И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду»[29], — сказал Мишель Эйкем де Монтень году в 1575-м, что ли. Люди, расщепляющие атом и шагающие по Луне, поющие серенады и сочиняющие сонеты, они хотят быть богами, но остаются животными, чьи тела некогда принадлежали рыбе. Короче говоря, Кита Ниринга ожидало холодное сиденье. Ему, разумеется, не терпелось к Адриано. Тем не менее Адриано поймет.

Кит не изучал секс в университете — точнее, больше не изучал. Теперь он изучал «Памелу» и «Шамелу». И все-таки первые четыре триместра он изучал именно секс. Не только секс — еще он изучал смерть, изучал сновидения, изучал дерьмо. Согласно неофрейдизму, господствовавшему в его эпоху, то были краеугольные камни «я»: секс, смерть, сновидения и человеческие нечистоты, или ночные экскременты. Монтень мог пойти дальше: в самом высоком из земных престолов имеется овальная выемка, а под рукой — рулон туалетной бумаги.

Одним несносным качеством ванная — ванная, связывавшая его с Шехерезадой, — и вправду обладала. В ней не было окна. Лишь окошко в потолке, безнадежно далекое. По сравнению со среднестатистическим мужчиной — обитателем Англии, Кит, по его мнению, относился к дефекации вполне жизнерадостно. Однако ее значение не могло не вызывать у него грусти. И он уступил отважным соболезнованиям, высказанным великим Оденом в последней строфе «Домашней географии»:

Сознание и Тело

Имеют разный график:

С утренним визитом

Оставим навсегда

Мертвые заботы

Ушедшего вчера.

Так соберемся с мужеством

Заглянуть туда[30].

Это помогло. И вот это: как в один прекрасный день он скажет своим двум растущим сыновьям: «Знаете что, ребята. Вот вам отцовский совет на случай, если придется срать в туалете, которым пользуетесь вместе с девушкой». По окончании надо зажигать спичку. Две спички. Ведь на самом-то деле унижение не в запахе — в унизительном выделении распада.

Кит зажег третью спичку. Было бы не вполне верно сказать, мол, ему нет дела до того, что Лили придется вдыхать его тепло, его мертвые заботы, его ушедшее вчера, однако мысль о Шехерезаде и ее тонко встрепенувшихся ноздрях пердставлялась ему совершенно невыносимой. Поэтому он оставался там подольше, с «Родериком Рэндомом» или «Перегрином Пиклом», иногда на полчаса, просто для верности. Не забывайте: ему было двадцать лет, возраст все еще достаточно юный — он все еще постигал свои выделения и ностальгии. «Ностальгия» — от гр. «нострос» — «возвращение домой» + «альгос» — «боль». Боль возвращения домой двадцатилетнего.

К тому же он был достаточно юн (он покидал ванную, в заключение подозрительно шмыгнув носом) для того, чтобы целый день, не считая одного-двух часов, оказался для него совершенно отравлен осознанием физического несовершенства. О, что за страдания причиняют юным нос, шея, подбородок, пара ушей… Часть тела, которую Кит ненавидел более всего, была частью несуществующей. Киту причинял страдания его рост.

Поэт и искатель, жадный глотатель дурного воздуха и качатель крови (вселенский победитель, пресмыкающийся трус), он натянул плавки, взгромоздился на шлепанцы и зашагал вниз по спускающимся террасам к бассейну, готовый со всей присущей ему храбростью встретиться лицом к лицу с тем, что ему нынче предстояло.

* * *

— Ах, — воскликнул Адриано, обращаясь к Шехерезаде с элегантным всплеском ладони, — принесите мне подсолнух, обезумевший от света!

Раскрытая ладонь убралась и сомкнулась на ушастом банте шелкового шнурка, удерживающего пояс его кремовых брюк (предполагалось, вероятно, что кремовый цвет должен сочетаться с его машиной). Кит сидел на металлическом стуле и наблюдал — пока il conte[31]медленно разоблачался.

При первых признаках появления Адриано Киту представился великий соблазнитель, багряный гений спальни и будуара: половозрелый до липкости, с тяжелыми веками, пухлыми губами и видной невооруженным глазом секрецией сальных желез, собирающейся во всех порах кожи. Затем последовала оговорка Шехерезады. «Он был бы абсолютным идеалом, — сказала она. — Если бы не одна только мелочь». И Кит целую счастливую ночь уродовал этого плакатного красавчика, этого мудоеда или сердцезвона. Слюна, текущая изо рта, заикание, удушающий телесный запах. Но Адриано был не таков.