История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Теперь пусть самые логически озабоченные спросят: может ли так быть, чтобы за столь долгое время Раймундо Силва ни разу не подумал об унизительной сцене в издательстве, а если подумал, то почему-то не облек свою мысль в подобающую форму во имя правдоподобия ситуации, в которую попал. Ну, на самом-то деле о неприятном эпизоде он, наш персонаж, подумал, и подумал не раз и не два, но действие это в разных случаях выглядит по-разному, и самое большее, что он позволил себе, – это вспомнить о нем, причем так, как уже в других словах было объяснено раньше, когда речь шла о тучках в небе и насыщенной электричеством атмосфере – первые были рассеянны, вторая – минимального вольтажа. Есть разница меж активной мыслью, которая роет ямы вокруг события и ведет туннели от него, и этой вот иной, с позволения сказать, формой мышления, вялой и отчужденной, которая, глянув, не задерживается и продолжает пребывать в святой уверенности, что неназванного и не существует, подобно тому как больной почитает себя здоровым оттого лишь, что название болезни еще не произнесено. Но ошибется тот, кто сочтет, будто эти защитные системы просуществуют вечно, – непременно придет миг, когда смутно брезжущая мысль превратится в идефикс, обычно для этого надо лишь пострадать еще немного. Именно так и случилось с Раймундо Силвой, когда, перемывая после ужина малое количество посуды, он вдруг с ослепительной ясностью понял, что издательству вовсе не потребовалось тринадцати дней, чтобы обнаружить обман, и это обстоятельство, во-первых, отменяло прежнее суеверие, а во-вторых, настоятельно требовало введения суеверия нового, которое зарядило бы негативной энергией какой-нибудь иной, до сей поры ни в чем не замешанный день. И когда корректора вызвали в издательство, там все уже было известно и обсуждено: Ну, что мы будем делать с этим субъектом, спросил генеральный директор, а главный редактор позвонил автору и, рассыпаясь в извинениях, сообщил о нелепой неприятности: Ну просто никому ничего невозможно доверить, на что автор, хоть это и может показаться невероятным, ответил так: Не смертельно, errata решит вопрос – и засмеялся. У нашего Косты родилась идея насчет того, что кто-то должен контролировать корректоров, а уж Коста знает все слабые места, и его предложение до того понравилось Производству, что оно повергло его как свое собственное к стопам вышестоящего начальства, и там оно вызвало такое одобрение, что не истекло еще тринадцати дней, как нужный человек был найден и принят на службу с тем, чтобы всей мочью вверенных ему в полном объеме властных прерогатив вершить высший суд и разбирать вины, очевидные, доказанные и, наконец, признанные, хотя в части признаний, вероятно, будут более чем возможны запирательства и хитроумные увертки виновного, вроде тех, что в конце концов привели новую главу корректорской службы в бешенство, ибо как иначе объяснить ее неистовство при последнем разговоре? Я ответил вам буквально, бормотал Раймундо Силва, покуда вытирал руки и опускал рукава сорочки, закатанные ради работ по дому.

И сейчас, сидя за письменным столом с гранками поэтического сборника, он следует за своей мыслью, хотя правильней было бы сказать – перед нею, поскольку мысль, как известно, до того стремительна, что если идти следом за ней, то след этот быстро простынет – мы еще только изобретаем аэростат, а она уже вознеслась к звездам. Раймундо Силва снова и снова пытается понять, почему же она с первых слов вызывала в нем такое раздражение: Да еще и не знает, что такое делеатур, а больше всего беспокоит его тон, каким был брошен ему вопрос, – тон вызывающий и почти грубый, – тон, а потом еще их финальную схватку, единоборство врагов заклятых и исконных, словно было между ними что-то личное, словно прорвалась давняя, давно тлевшая злоба, хотя они наверняка никогда не встречались раньше, а если даже и встречались, не обращали друг на друга внимания: Да кто же она такая, подумал тогда Раймундо Силва и тем самым незаметно для самого себя отпустил поводья, которыми правил своей мыслью, и этого оказалось достаточно, чтобы она вырвалась вперед и зажила по своей воле и разумению, – женщина эта еще довольна молода, ей нет сорока, и не так высока, как показалось ему сначала, с матовым желтовато-смуглым лицом, с распущенными по плечам темно-каштановыми волосами и светло-карими глазами, с маленьким пухлым ртом, маленьким и пухлым, пухлым, пухлым. Раймундо Силва смотрит на стеллаж перед собой, там собраны все книги, которые он вычитал за долгую корректорскую карьеру, сколько их, он не считал, но набралась, как видим, целая библиотека, названия, заглавия, он – роман, он – поэзия, он – драмы, биографии и политические исследования, он – мемуары, имена и названия, названия и имена, и среди них одни гремят по сию пору, звездный час других миновал, и время для них остановилось, судьба третьих же пока неясна. Характер – это судьба, пробормотал корректор, отвечая своим же недавним мыслям: Наша судьба – это мы сами. И внезапно, хотя обогреватель не был включен, ему стало жарко, и он развязал пояс халата, поднялся с кресла, и лишь кажется, что все эти движения имеют какую-то цель, они всего лишь – нет тут другого объяснения – обозначают неожиданный прилив сил и бодрости, едва ли не комический задор, безоглядное божественное спокойствие. Квартира внезапно сжалась, и даже окно, открытое на три простора – города, реки и неба, – вдруг показалось слепой бойницей, да, снега нет, и даже вечерний холод кажется живительной прохладой. Раймундо Силва не сейчас, а чуть раньше подумал: А как ее зовут, так ведь случается порой, мысль приходит, а мы ее не желаем признать, не хотим ей довериться, оттесняем ее побочными соображениями вроде того, что Раймундо Силва наконец вспомнил – имя женщины не было названо ни разу. Позвольте вам представить, сказал тогда Главный, с сегодняшнего дня ваша собеседница будет отвечать за работу всех наших корректоров, но то ли по необъяснимой невежливости, то ли из-за общей и всеобъемлющей нервозности позабыл сказать: Сеньор Раймундо Силва, сеньора Такая-то. Итак, все эти размышления отодвинули прямой и главный вопрос: Как же ее зовут, но теперь, задав его наконец, корректор уже и думать не может ни о чем другом, словно через столько часов пришел наконец к своему назначению, и слово это употреблено здесь в обыденном смысле, в дорожном значении, без онтологических или экзистенциальных ответвлений, а так, как говорят путешественники: Я на месте, полагая, что знают всё, что их теперь ждет.

Не следует ждать, не стоит требовать объяснения тому, что сделал вслед за этим Раймундо Силва. Он прошел в кабинет, раскрыл на столе Словарь Жозе Педро Машадо, сел и медленно принялся читать раздел ономастики, начав с самого начала, то есть с буквы А, и первым словом-именем оказалось Аала, но род его почему-то, а вернее, по небрежности корректоров был не указан, и оставалось неясным, мужское оно или женское или годится для тех и других, но, так или иначе, поставленную во главе корректорской службы женщину Аалой звать не могут. Дойдя до буквы М, Раймундо Силва задремал, оставив палец на имени Мария, принадлежащем, без сомнения, женщине, но притом не просто женщине, а, как мы знаем, его приходящей прислуге, что вовсе не исключает возможности совпадения, поскольку исключительно богат на них тот мир, где дело происходит.

Письмо, написанное Раймундо Силвой автору Истории Осады Лиссабона, содержало должное количество извинений, чуть тронутых акварельно-легкой иронией, вполне позволительной при сердечных отношениях отправителя с получателем и не выглядевшей неуместно, хотя в финале по замыслу писавшего должны были преобладать искреннее недоумение, угрюмое смятение перед лицом неодолимости абсурда, иной раз руководящего нашими действиями. Ну вроде того размышления над слабостью человеческой, призванного подавить последние очаги сопротивления – если какие еще оставались – у человека, который, будучи информирован о вопиющем захвате своей интеллектуальной собственности, дал такой ошеломивший Главного ответ: Это не смертельно, и, конечно, в реальной жизни примеров подобного самоотречения не встретишь, но само собой разумеется, что не историк ответствен за него, и, стало быть, речь идет всего лишь о проявлении двусмысленности, столь же уместно и своевременно внесенном на данную страницу данного повествования, сколь и на всякую иную. Мусорная корзина заполнилась смятыми листками бумаги с началами без продолжения, пробами пера и каракулями – словом, плодами бесполезных целодневных упражнений в стиле и грамматике, попыток до миллиметра соблюсти гармоническое равновесие между составными частями письма, и Раймундо Силва дошел до того, что даже выдохнул с натугой: Жалко мне писателей, если они так вот мучатся, и до известной степени порадовался, что он всего лишь корректор.