Метафизическое кабаре - Мануэла Гретковска

— Блин! — вздохнула я. — За кого?

— Милейший парень. Инженер из Лиона.

— Инженер? — что-то тут было не так. Поэтичная Илонка и инженер? — Где вы познакомились?

— Он знакомый моих кузенов.

— Тех, что устроили меня на работу в отель?

— Угу. Говорю тебе, он чудный.

— Не скучно тебе будет с инженером?

— Но ведь это здорово — взаимно дополнить друг друга.

— Разминуться, — бессмысленно договорила я. Инженер много зарабатывает, деньги скучными не бывают.

Свадьба должна была состояться через два месяца. Церемонии с балдахином и раввином пожелал инженер. Для неверующей Илонки, воспитанной в фундаменталистски-светских школах Франции, обряды были экзотикой. Битье рюмок, ритуалы на древнем языке она воспринимала постольку, поскольку они касались ее свадьбы. С тем же успехом церемония могла быть на суахили. Она немного боялась встречи с раввином. Обрадовалась моему визиту. Подумала, что если я защитила диплом по иудео-христианскому гнозису, то сумею помочь ей пройти добрачное обучение.

Раввин захотел видеть невесту. Илонка надела длинное яркое платье, заплела косу и накинула купленную на базаре кофту. Примерно так мы представляли себе приличную довоенную невесту из местечка.

Раввин был реформистский и неортодоксальный, визит перед браком — формальностью. Я ждала в коридоре раввината состоятельного XVI района. Из-за дверей кабинета доносился все более раздраженный мужской голос:

— Все сейчас ломятся жениться в синагогу. Их нет ни в каком списке! Они путают микву с мицвой — какая разница, раз это модно!

— Важна духовность, — вставила Илонка.

— О чем вы говорите? Вы понятия не имеете, что такое духовность! Вы даже на стол не можете подать на шаббат!

— Простите, пожалуйста, но вспомните Симону Вайль. Она еврейка, но ее духовные искания охватывают более широкую духовную сферу, они привлекают христиан и людей неверующих.

— Что-о-о?! — праведный гнев потомка рода Леви сотряс стены кабинета. — Что вы мне тут в пример приводите! Симона Вайль, эта недоделанная психопатка?!

Мы выскочили из раввината. У Илонки на глазах были слезы.

— Фанатик, ненормальный фанатик! — мы остановились на середине Champs-Elysées у киоска с мороженым.

Раввина умилостивили кузены невесты. Инженер обещал заняться ее обращением. Сыграли прекрасную свадьбу, под шелковым балдахином, при свечах. Я купила в подарок чашки от Розенталя. Я могла себе это позволить. Илонка нашла мне новую работу. Я стала чтицей восьмидесятилетнего русского князя Владимира Колдунова. Отель по-прежнему бывал заполнен только изредка. Я ходила туда убирать один-два раза в неделю.

— Колдунов — человек с очень, очень богатым воображением, — Илонка упивалась огнем его барской фантазии. — Между нами говоря, сумасшедший, — быстро добавила она. — Тебе у него плохо не будет. Только не спрашивай его о жене. Какая-то некрасивая история. Предыдущего чтеца, студента из России, он выгнал, как скрытого коммуниста. Белые русские у него работать не будут, их уже нет. Они уже в нескольких поколениях французы.

Ходили слухи, что Колдунов торгует иконами. Он бывал богат, приглашал к себе православных сановников на икру с шампанским. Потом не имел ни гроша, чтобы заплатить прислуге и на собственное скромное содержание. Через какое-то время снова сорил деньгами. Он говорил, что получает проценты из банка. Тратит их и ждет следующей выплаты. Тратил он много. Держал кухарку, уборщицу, чтеца и церковного певчего. С певчим мы сталкивались на мраморной входной лестнице. Я приходила пунктуально и слышала последние песни.

— Давай, давай, Сережа! — гикал Колдунов, — Иисус слушает!

Высокий, худой, как органная трубка, Сережа кланялся и исчезал без единого слова. Я не знала его «разговорного» голоса. Помню только пение, похожее на звучание инструмента.

Первый вечер у князя был коротким. Он спросил, есть ли у меня рекомендации. Правда, меня рекомендовала Илонка, но бумага есть бумага.

— Мой работодатель умер. Я была секретарем Чапского.

— Знаю, знаю. Боярин Чапский. Его мать не из наших краев, не из фон Гуттенов?

— Да, Владимир Дмитриевич.

— Икон не писал? Западник, а?

— Да, Дмитрий Владимирович, — я еще путала имя с отчеством.

Сначала он не хотел, чтобы я оставалась долго. Ему нужно было привыкнуть. Через неделю я уже просиживала условленные два часа каждый вечер. Читала ему по-русски и по-французски книги об иконах. Он любил Флоренского. Выше всего ценил Булгакова. Слушая, он рассматривал гостиную, заваленную иконами. Мне казалось, что время от времени он их переставляет. Только позднее, научившись различать «доски», я заметила, что старые исчезают. На их месте появляются новые. Я любила, когда он прерывал мое чтение. Он дискутировал сам с собой, находя достойного оппонента: «Нет-нет, сестра Иоанна, в миру Юлия Николаевна, не должна была учиться во Франции у этого шута Мориса Дени. России она научилась в Петербурге, а после — у своего духовного отца Сергея Булгакова, и это хорошо. Все, что в ее картинах темного от французской школы. Оттуда ее изъяны. Этим она и нравится западникам, потому что этой темнотой похожа на них. На настоящей иконе нет места тьме и теням. В ней все светлое, все горит огнем восхваления. — Колдунов слизывал с серебряной ложечки розовое варенье. Возбужденный размышлениями, клал ложечку на крахмальную салфетку и подносил ко рту банку. Слова стихали, растворяясь в сладком бульканье. — С другой стороны, — продолжал он прерванную мысль, — Юлия Николаевна, возможно, права. Богу свечка, а черту кочерга. Если бы она писала иконы по-русски, ее бы никто не понял».

Колдунов опускал голову и пальцем с тяжелым перстнем давал знак продолжать чтение. Перелистывал в воздухе невидимую страницу. Я придвигалась к латунной лампе, скупо освещавшей огромную гостиную. На массивном письменном столе лежала куча газет и бумаг, прижатых металлическим пресс-папье в форме ладони. Бумаги все равно вываливались, падали на пушистый восточный ковер. Колдунов, закутанный в халат, сидел на мягком стуле посередине комнаты. Рассматривал развешанные вокруг иконы. Приглядывался к ним по очереди, словно читая страницы книги. Иногда переставлял стул, придвигая или отодвигая его от стены. Коротко стриженные седые волосы подчеркивали одутловатость лица.

Никто нам не мешал. Прислуга уходила днем. Телефон не звонил. Мы сидели, отрезанные от мира. Темные бархатные шторы заглушали звуки спокойной улицы. Колдунов курил сигареты. Их удушливый запах мешался с одуряющей сладостью роз из вечно открытой банки варенья. Мои волосы и кожа прокоптились, пропахли этим, похожим на ладан, запахом. Но я все же предпочитала запах дома Колдунова запаху развалюхи-отеля. Простынь, пропитанных смрадом потных тел. Я открывала в номере окно и стаскивала одеяло. Возвращалась через четверть часа, когда испарялась теплая вонь. Иногда попадались чистые кровати со свежим бельем. Американские туристки пахли дешевыми дезодорантами или мылом. Любовники из двенадцатого мылись редко. Пятна на простыне казались припорошенными пудрой, осыпавшейся с ее тела. Он пах чем-то терпким, болезненным. «Ах, подлюка! — с удовлетворением заметила португалка, обнаружив под одеялом, посередине простыни, след губной помады. — Она высосет худышку до капли».