В прыжке - Арне Свинген

– Меня вроде как льдом набили. Хотя там тепло было, прямо как в Норвегии летом, – рассказывал я.

Мы сидели на диване, перед нами стояла раскрытая сумка. Я описывал Юакиму тот день, когда я, оказавшись на другом континенте, забрел на темную улицу, а дорогу мне загородил старый марокканец – он словно вылез из кошмаров, которые снились мне, когда пару лет назад я болел гриппом.

– Папа как сквозь землю провалился. И ведь наверняка он тоже меня искал! Но улиц-то там не особо много. Я высокий и крупный, меня так просто не потеряешь, пускай даже и в темноте. Вдруг он на самом деле не за вином пошел, а просто хотел на время от меня отвязаться?

– То есть… по-твоему, он специально спрятался?

– Не знаю. Но он же не знал, что я наткнусь на этого… дядьку.

– А чего ты не убежал?

– Сам не понимаю. Может, потому что бегаю хуже всех в классе. А может, в голове у меня перещелкнуло и мозг решил, что у меня ноги к земле прилипли. Наверное, я просто тупой. Старик в капюшоне подошел и положил руку мне на грудь, даже ближе к горлу, – я показал на ключицу, – а кожа у него была очень грубая, прям как наждачка. Когда он заговорил, запахло пепельницей, и у него во рту, похоже, зубов не хватало. Но там темно было, так что, может, зубы и были, просто коричневые.

Он что-то бормотал, но я ни слова не понял. Повернулся, смотрю назад – улица пустая, папы нет. А мужик этот сдвинул руку мне на спину – не толкал, а типа двигал меня в противоположном направлении. Я пытался объяснить, по-норвежски и по-английски – только мешанина выходила, я ее сам бы не понял. Голос у меня сделался тоненький и, кажется, дрожал. Как будто прищепку на нос прицепили. Старик все говорил и говорил, меня словно пепельницу заставили нюхать. И глаза выглядывали из-под капюшона. Знаю, эта одежда называется кафтан, но похожа на плащ Бэтмена. Кажется, кафтан этот был коричневый, как и кожа, но, может, я ошибаюсь.

– И он ничего не понял из того, что ты сказал?

– Ну, «папа» – оно на всех языках одинаковое. Он его повторил за мной. Наверное, что-то все-таки понял, потому что толкать меня прекратил и махнул рукой – позвал за собой. Пальцы у него было ужасно костлявые. Я тогда еще вспомнил мамины слова – она говорила, что люди, как правило, желают нам добра. Но это также означает, что среди них есть и те, кто желает нам зла. Про это еще кино есть – по-моему, мы с тобой вместе его смотрели. И еще я вспомнил, как ты рассказывал о своем троюродном брате – с ним тогда совсем отстойно получилось, и ты еще велел никому больше об этом не говорить. Я, кстати, и не говорил.

– И ты пошел с тем мужиком?

– Он вроде как насел на меня и припер к стенке. Я бы не вырвался.

– Но он тебя не тянул?

– Это не объяснишь… Бегаю я, конечно, хреново, но старик тот все равно меня вряд ли догнал бы. К тому же, когда я пошел за ним, получилось, что удаляюсь от того места, откуда пришел. Все выходило как-то коряво. Я подумал, что надо бы крикнуть – папу позвать, пока он еще может услышать. Честное слово – я и сам не понимаю почему, но мозг мне советовал сделать одно, а делал я все наоборот.

Старик подошел к какому-то дому, открыл дверь – она была не заперта – и велел мне войти. Да, нельзя было. Вообще надо было валить оттуда, подальше от этого дома и старика, надо было отыскать папу – ведь вряд ли он далеко ушел и наверняка тоже меня искал. В этом доме со мной мог случиться полный отстой. Я столько про твоего троюродного брата думал, хоть и не видел его ни разу и не знаю, что именно с ним стряслось.

– Всего я и сам не знаю. Только разные слухи.

– И вот я вошел в дом. Старик зажег свет – там и была-то единственная лампочка на потолке, – забормотал что-то и снял капюшон. На виске у него был шрам, точнее, начинался на виске, тянулся через ухо и заканчивался где-то на шее, – я показал себе на шею. – И на этой стороне головы волосы у него почти не росли. Как в фильме ужасов. Я старался не смотреть, но старик стоял прямо передо мной. Потом он показал на табуретку, и я решил, что он приказывает мне сесть, чтобы ему было удобнее издеваться надо мной.

Страх – он вроде боли. Его не измеришь, но если тебе однажды было больно, то об этом потом как-то забываешь. Но я почти уверен – так я еще никогда не боялся. И мне все время хотелось в туалет, появилось такое чувство, как будто живот надулся и выпятился вперед. Старик что-то говорил, гладил кафтан ладонями, и от этого ткань зашуршала. Потом он протянул передо мной руки ладонями кверху, сделал из двух пальцев человечка и пошагал этим человечком по ладони. После показал себе на глаза. Я понял, это у них в Марокко такой язык жестов. Он защелкал языком – так недовольно, что я решил – злится, что я не раздеваюсь.

Юаким положил руку мне на плечо. Не похлопал, а просто руку положил.

– Там стояла такая высокая скамейка, и на крючке висел котелок. Можно было схватить нож и пырнуть старика, пока не поздно. Или ударить по голове котелком. И почему я совсем мозги растерял?

– Когда боишься – это еще не значит, что мозги растерял.

– Но потом… старик вдруг взял и вышел за дверь – ту же самую, в которую мы зашли. Я сидел и смотрел на нож. Лезвие у него было длинное, кривоватое, а ручка толстая и такая грубая, как будто старик сам этот нож сделал. Я встал и пошел к нему, и тут понял, что нога у меня какая-то мокрая. Смотрю – а по ней течет! Понимаю, отстой, но рассказывать надо обо всем, иначе смысла нету. Я схватил нож и наставил его острием на дверь. Сколько я так простоял, не знаю, но долго, потому что мокрая нога жутко замерзла. И запах ужасный – мочи и пыли. И еще чем-то пахло – плесенью, что ли. Помню, аж горло драло.

– Он вернулся?

– Дверь распахнулась, я отскочил назад, но наткнулся на скамейку. Это старик вернулся. Я махнул ножом, старик остановился и опять показал мне руки. За его спиной стоял еще один мужик, помоложе, в куртке и джинсах. И он посмотрел на мои брюки. Сначала он спросил что-то – кажется, по-французски. А я ему прямо по-норвежски говорю: «Английский». И тогда он сказал: «You can put down the knife»[4].

– И ты послушался?

– «We will help you find your family»[5], – добавил он.

Помню, смотрю я на нож у себя в руке, а костяшки пальцев аж побелели. Мужик, который говорил по-английски, протянул мне руку и осторожно взял ножик за лезвие. Я тогда почувствовал себя совсем как дурак. Хотя вряд ли я кого-нибудь ножом смог бы пырнуть. Еще подумал, что теперь-то они со мной сделают все что угодно. Но мужик сказал: «Come with me»[6]. И еще: «We find them»[7]. Когда я проходил мимо старика, тот протянул мне руку. Мне надо было ее пожать, не знаю, поблагодарить его, что ли, но руки у меня как парализовало.