Ваш выход, княжна - Лариса Шкатула

– Спасибо! – поклонился Иван.

– Смейся-не смейся, а я считаю, что в долгу у тебя. Выхаживал меня, чужого человека, как нянька. Носил на себе, хоть и граф.

– Издеваешься?

– Ладно, я тоже не стану тебя изводить. Только объясни мне кое-что; Юлия о Беате говорила так, как парень говорит о девушке.

– Понятно. В вашем хуторе о лесбийской любви, конечно, не слышали.

– О какой?

– Да, всё равно не запомнишь, и в жизни вряд ли когда ещё встретишь. Тут тебе не древняя Греция. Зато в замке сможешь такое увидеть, что и в страшном сне не приснится.

– Ну, насчет грязного разврата нам батюшка часто говорил… Иван, а ты не объяснишь мне, как они это… любятся друг с другом?

– Так, теперь ещё и нездоровое любопытство.

– Что ты меня всё виноватишь? Начал рассказывать, поманил и бросил. Ничего, докумекаю. Хочу с паненкой позабавиться? Да потому, что сейчас мой верх может быть. Она на меня, как на живую игрушку смотрит, сам же говорил. А мне, выходит, нельзя?

– Нельзя. Ты человек, а не волк!

– С волками жить – по-волчьи выть.

– Ты прямо философ!

– А ты… ты хуже Юлии! – Ян от возмущения не мог подобрать слов. – Та хоть и ставит меня ниже всякой скотины, но и не скрывает этого. Ты же, Иван, – или как там тебя, граф Головин? – меня презираешь, мол, темный, деревенский, безродный!

– Опять ты о глупостях. Да не презираю я тебя, у меня манера общения такая.

– Со слугами! А я тебе не слуга. И грамоте, если хочешь знать, обучен. К батюшке за шесть километров на уроки ходил… Ты вот меня с волком сравнил. А сам? Живёшь, как в кустах сидишь, момент выжидаешь!

– Сижу… Ты хоть знаешь, что пан Зигмунд никогда один не бывает? Я камердинер, ему прислуживаю, обуваю-одеваю, вслух читаю, а рядом непременно кто-то из телохранителей сидит и в руках – револьвер. Выходит, он мне не доверяет? Никому не доверяет! Ты меня сразу осудил. Думаешь, я смерти боюсь? Я её уже пережил. Зигмунд мой род к вымиранию приговорил, мне же хочется назло этому выродку сына родить, и, может быть, не одного! Но вначале эту ядовитую гадину хочу раздавить. А он без своего отряда не ходит и не ездит.

– Что же получается, он до гробовой доски будет так оберегаться, а ты и состаришься возле него?

– Не беспокойся, есть у меня план, и всё готово для его осуществления. Я теперь не только его привычки знаю, но и охранников, как братьев родных, изучил. Всех извергов хочу покарать. Может, господь недаром жизнь мне сохранил, чтобы я не только за свою семью отомстил, а и за всех невинно убиенных. Ты, верно, не знаешь, что по окрестным селам происходит? Нет-нет, да какая-нибудь девушка пропадает. И никто её потом не видит. Исчезает без следа.

– У нас тоже, бывало, всякое брехали, но чтобы такое, – Ян содрогнулся. – Похоже на страшную сказку.

– Иной раз действительность оказывается страшнее. Короче, поползли слухи, что в замке поселились вурдалаки. Вроде, кровь из молодых девушек выпивают, а трупы в болоте топят. В один из дней местные крестьяне на замок приступом пошли. А пан Зигмунд и его свора меры-то на всякий случай приняли: у них в левой башне пулемет стоял. Еле отбились, а на другой день из округа немецких минеров вызвали. Теперь вокруг всего замка минное поле. Кто-то из местных крестьян буквально за день до тебя на него попал, так ему повезло куда меньше. В клочья разнесло. Думали, и ты из местных. Скажи спасибо Юлии, приглянулся ты ей, а то пошёл бы на медицинские нужды пана Вальтера или на забаву молодчикам Зигмунда. Как тебе моя сказка?

Ян только головой помотал.

– Что же, на них и управы никакой нет?

– Пока немцы поблизости стояли, они им даже защиту обеспечивали. Да и замок для тёмных дел удачно расположен: и уединён, и малодоступен. Предки знали, как строить! А сейчас власть всё время меняется, не до Зигмунда; улик против него никаких нет. Кто же серьезно в вампиров верит? Трупов никто не видел, обыскивать замок нет оснований. Считается, всё крестьянские домыслы.

– Всё равно я тебя не пойму. Если бы мою мать кто убил, и я бы знал, кто он, я бы не смог так долго рядом жить, да ещё присматриваться, примериваться. Пришел бы, перерезал глотку, а там – будь что будет! Сидишь тут, как… паук! Плетёшь неведомо что. Ну и сиди; я сам разберусь, как поступить с Беатой или с Юлией.

Он с сожалением глянул на поникшего Ивана.

– Думал, раз ты ученый, сможешь мне объяснить, почему, когда я на Епифана разозлился, увидел, что у меня в голове будто ружье: я на курок нажимаю, а оно стреляет. Я даже вижу, как стрелы огненные летят. И с Юлией. В глаза её смотрю и как бы колдую; всю её изнутри, как в книге, вижу. Становлюсь будто печка и плавлю её, как воск свечной; а Юлия становится мягкой, податливой, – лепи, что хочешь! Но надо её под властью своей всё время держать: чуть на минутку выпустил, она сразу – по морде!

– Я тебе всё объясню. Но попозже, ладно? – устало сказал Иван.

– Подождем! Но не забудь.

Ян вышел, а Иван в оцепенении остался сидеть; слова парня поразили его своей прямотой и очевидностью. Действительно, не самообман ли его затянувшаяся месть? Ведь он уже умирал один раз, и смерть смотрела в его лицо глазами Зигмунда. Не парализует ли его теперь пережитый ранее страх? Не заставляет ли излишне осторожничать? Разве тщательно придуманный план мести не может иметь слабых мест? Можно ли утверждать, что не пробьют в нем брешь непредусмотренные случайности?

В то время как он мучился сомнениями, Ян решил для начала проведать Беату.

Девушка сидела в своей комнате и смотрела в замерзшее окно, будто видела в этих узорах что-то, лишь одной ей понятное. На стук Яна она полуобернулась и просияла:

– Матка Бозка, Янек, пришел навестить!

Но тут же радостный блеск в глазах её померк, а прижатые к груди перебинтованные руки она продолжала покачивать, точно уснувшего младенца.

– Зачем ты пришёл? Нам нельзя больше видеться. Пани Юлия… она простила меня, но я больше не хочу, я боюсь! Уйди!.. Может, потом, когда ты надоешь пани Юлии, мы сможем видеться. Если ты постараешься и угодишь ей, тебя оставят в замке!

Ян сам был из бедняков, и ему с малых лет приходилось работать в батраках, но такой унизительной, рабской покорности у своих сельчан он не видел. Да и сам бы никому не смог покоряться настолько, что и себя не помнить. Он вдруг показался себе старым и мудрым, подумав в тот момент: "Дитя мое, что же эти изверги с тобой сделали? Ведь даже наш дворовой пес обижался, когда его незаслуженно били".

А вслух сказал:

– Не стану я никому угождать!

Глаза Беаты удивленно расширились, словно она не могла взять в толк его глупость, но потом решила – рисуется! – и презрительно дернула плечом.

– Какие мы гордые. Ты ведь хотел найти работу, так? Кто же тебе, безвестному, её даст, если богатому хозяину до души не припадёшь? А припадёшь тому, кому сможешь угодить. Гордость личит богатым да знатным, и нам ли, убогим, нос задирать? Потом поймёшь, что дело тебе советую. А сейчас иди, видишь, нездоровится мне.