Книга Короткого Солнца - Джин Вулф

Что толку в его восхождении и господстве, когда весь его жар не может остановить его неизменного упадка? Авгуры здесь (такие, какие есть) все еще лепечут о бессмертном духе в каждом человеческом существе. Никакая доктрина не может быть менее убедительной. Подобно некоторым семенам с посадочных аппаратов, она была выращена под другим солнцем и едва может цепляться за существование в свете этого. Я проповедую ее, как и все остальные, но никто не верит в нее меньше меня.

Когда я уплыл из дома, то пообещал себе, что к полудню пришвартуюсь у причала в Новом Вайроне, полагая — или по крайней мере надеясь, — что западный ветер продержится. Он слабел с середины утра, и пока я мыл вилку и маленькую красно-коричневую тарелку, он совсем исчез. Я лег в тени под палубой и заснул.

Не прошло и двух часов, как я проснулся. Тень от грота была немного больше и слегка сдвинулась; в остальном все было по-прежнему. Полминуты баркас поднимался на ладонь над маслянистой водой, а затем полминуты опускался. На полпути к горизонту одна из морских птиц со змеиной шеей скользила по воде, охотясь на рыбу; существо, способное парить почти до звезд, редко поднималось выше ушей осла.

И только тогда, когда я по-настоящему выспался, на меня свалилась вся тяжесть моего решения. Руководители (самозваные, вы можете быть уверены), пришедшие поговорить с нами, верили (или делали вид, что верят), что мое отсутствие в семье, в доме и на фабрике, которые мы с Крапивой построили вместе, будет лишь временным, как поездка в Трехречье. Я без труда обнаружу местонахождение Паджароку, сяду на посадочный аппарат, точно так же, как мы сели на тот, который доставил нас сюда, и снова вернусь на Виток длинного солнца, найду Шелка (опять же без труда), легко уговорю его сопровождать меня, раздобуду образцы кукурузы и других семян, узнаю все, что смогу, об изготовлении того и этого — или еще лучше, найду кого-нибудь опытного, кто поедет с нами — и вернусь домой. Они говорили об этом как о чем-то таком, что при небольшой удаче может быть достигнуто за несколько месяцев. В тот день на баркасе я понял, что с таким же успехом мог бы добровольно лететь на Зеленую, размахивая руками, и уничтожить там всех инхуми. Одно будет не сложнее другого.

Чудовищность клятвы, которую я так легкомысленно дал на Хвосте, еще не схлынула, и не схлынет до тех пор, пока мы с Бэбби не поплывем одни на север вдоль побережья. Если бы мне удалось добраться до Нового Вайрона, я бы отправился к Кабачку и остальным и заявил бы, что передумал, вернулся бы на баркас и сразу же отплыл бы на Ящерицу. Но я не мог ни отказаться от своего поручения, ни продолжать его. Рифы и скалы материка неподвижно ждали слева от меня. Горизонт убегал от моих глаз по правому борту. Ничто не двигалось, кроме белой птицы, которая медленно и печально летала взад и вперед; она казалась такой усталой, что каждый раз, когда поднимались два крыла, я чувствовал, что она вот-вот упадет в море. И еще двигалось Короткое солнце, ползло к пустому горизонту так же безостановочно, как каждый человек ползет к своей могиле.

Ничего не делать — это талант, которого у меня нет. Я знаю нескольких людей, которые обладают им в превосходной степени, например один из моих здешних писцов. Они могут, если захотят, сидеть или даже стоять часами без дела и без мыслей. Их глаза открыты, и они видят виток перед собой, но видят его только так, как видят глазки картофеля.

Серьезно, владельцы глаз воспринимают виток, но он ничего не значит для них. Шелк однажды сказал, что мы подобны человеку, который видит только тени и думает, что тень быка — это бык, а тень человека — это человек. Эти люди наоборот. Они видят человека, но видят его как тень, отбрасываемую листьями ветки, колеблемой ветром. Или, по крайней мере, они видят его таким, если он не кричит на них или не бьет их.

Я никогда не бил писца, о котором упоминал (его зовут Хуп), хотя и испытывал сильное искушение. Пару раз я кричал на него или спрашивал, что он написал до того, пока чернила еще не высохли на его пере. Но я никогда не спрашивал, как он может ничего не делать и как я могу научиться этому, на случай, если снова окажусь один в лодке на безветренном море. Я должен.

На такой лодке, как баркас, всегда найдется с полдюжины мелких дел. Стоячий такелаж надо подтянуть здесь и там, хотя это просто. Может быть, стоит наклонить мачту немного больше — или немного меньше. В трюме не так много воды, но то, что есть, можно удалить, приложив небольшие усилия. Гарпун и моток лески, небрежно уложенные Шкурой два дня назад, могут быть уложены более аккуратно, и они займут немного меньше места. Один за другим я находил их, делал и старательно искал еще; я вынимал те немногие вещи, которые упаковал, и перекладывал и переупаковывал их — все, кроме нашей книги.

Закончив, я уселся, взял книгу, нашел путешествие Шелка к озеру Лимна с Синелью и стал читать о плакате, который они там видели, и о том, как он расстался с Синелью, которая нарисовала его портрет цветными мелками, как только он ушел, — все это было написано аккуратным и почти каллиграфическим почерком моей жены.

Как долго и усердно она трудилась, делая копию за копией, пока не сделала шесть экземпляров, хотя несколько человек требовали еще, и несколько других скопировали те, которые она сделала раньше (и, с самой дикой развязностью, сократили рукопись, одновременно добавив комментарии, причем их комментарии не всегда просто отличить от текста, а иногда вообще невозможно). Тогда она — ты, моя дорогая, — хотя уже и потратила большую часть года, чтобы удовлетворить то, что должно было казаться ей простой прихотью (как, впрочем, иногда и мне), начала и, тяжело поработав, наконец закончила вот этот седьмой самый прекрасный экземпляр, который с гордостью подарила мне.

Меня так и подмывало оставить его дома. Не потому, что я не любил его — любил, и почти наверняка любил слишком сильно; ни один человек не может быть настолько уверен в своем здравомыслии, чтобы позволить себе расточать на простой неодушевленный предмет страстную привязанность, которую каждый хороший человек в какое-то время испытывает к другому человеку. Любя его, я знал, что несу его навстречу смертельной опасности, когда решил отвезти его на Виток длинного солнца и подарить Шелку. Так оно и оказалось; я чуть не потерял его уже тогда, и он не остался со мной надолго. Я могу только сказать, что с самого начала знал о риске, решил встретить его с открытыми глазами, и очень этому рад.

Да, риск оправдался, и где Крапива, которая будет делать копию за копией начатого мной отчета о моих путешествиях, опасностях и счастливых побегах, этой «Книги Рога»? Но вы, конечно, должны подумать, что я отвлекся, оставил прежнего себя и наш неподвижный баркас далеко позади.

Ничего подобного, потому что именно тогда, когда я читал на баркасе при свете заходящего солнца, мысль о печати поразила меня с полной силой. Я читал (мне кажется), как Шелк наткнулся на камень, с вырезанным на нем изображением Сциллы, и мои мысли незаметно для меня перешли от резьбы по этому камню к вырезанным из тонкого камня картинкам для книг, как это иногда делали художники дома, а оттуда к вырезанию целых страниц — чем они хуже картинок? — страниц, которые потом можно было бы повторять снова и снова, и от этого к воспоминанию о посещении типографии с моим отцом, который снабдил ее владельцев бумагой и чернилами, не все из которых оказались полностью удовлетворительными.