Башня одиночества - Валерио Массимо Манфреди

Он двинулся дальше и добрался до внутреннего дворика, почти полностью засыпанного пеплом, однако пройти по нему все же было можно. Слева он различил нишу, испещренную изображениями божеств и демонов, под каждой фигурой стояло соответствующее ей этрусское имя. Среди них выделялся Харон, проводник в потусторонний мир. Странно было обнаружить знаки и такие изображения в помпейском доме первого века нашей эры. Однако, неторопливо рассматривая эти картины при свете фонаря, он вновь будто бы услышал негромкий шум и ощутил дуновение ветра. Неужели еще кто-то бродит по этому мертвому миру, по пространству, застывшему вне времени?

Филипп остановился и долго прислушивался, но различил лишь биение собственного сердца, а потом двинулся дальше, к порогу таблинума,[8]где застыл словно парализованный: перед ним сидел хозяин дома.

Верхняя часть скелета — голова, руки, часть ребер и позвоночника — покоилась на столе, тазовые кости лежали на стуле, в то время как ноги и ступни рассыпались по полу, украшенному превосходной геометрической черно-белой мозаикой. Белая льняная туника прекрасно сохранилась, на воротнике и рукавах можно было различить красную вышивку, хотя и выцветшую.

Он тихонько приблизился и, переступая порог, краем глаза заметил необычный предмет, висевший на канделябре, — то был черный металлический систр цвета окислившегося серебра, тоже отлично сохранившийся. В памяти его всплыли слова монаха — легенда о колокольчиках землетрясения — и навязчивое желание отца восстановить последовательность нот. Он рассматривал этот предмет, и ему показалось, будто серебристый звон эхом отдается от стен комнаты. И тогда он протянул вперед дрожащую руку и качнул систр. Колечки сдвинулись с места и ударились о внешнюю раму. Освобожденные этим толчком ноты, заключенные в маленьком инструменте, к которому вот уже двадцать веков не прикасалась рука человека, взметнулись в воздух и прозвучали в этом мире пепла краткой, нежнейшей элегией.

Филипп почувствовал, как на глазах у него выступили слезы: именно эту мелодию музыкальной шкатулки он тщетно пытался воскресить в памяти! Отец по неясной причине попросил искусного мастера повторить этот звук в музыкальном инструменте; это его благодаря странному акустическому эффекту, сложной игре эха, слышали во время землетрясения, он заставлял монахов дрожать от ужаса среди ночи — тихий голос, забытый в глубине тысячелетий.

Какие еще чудеса хранит это место?

Он снова перевел взгляд на останки сидевшего перед ним человека, и на его глазах рассыпались под действием звуковых волн кости руки, до сих пор державшиеся благодаря какому-то чудесному равновесию. И тогда он обратил внимание на правую руку мужчины, кости которой теперь покоились на листе папируса. Этот человек умер, делая некие записи.

На столе также стояла чернильница, а пальцами он сжимал тростниковое перо. Филипп поспешно достал из рюкзака «лейку» и запечатлел эту удивительную сцену в холодной вспышке магния, после чего обошел вокруг стола и, осторожно передвинув кости руки, потянулся, чтобы забрать папирус, как вдруг тот шум, который ему почудился несколько минут назад, стал громким и отчетливым: то был звук шагов и голосов. Он обернулся к источнику звука и в то же мгновение увидел деталь, ускользнувшую от него в тот момент, как он входил в комнату, поглощенный необыкновенным зрелищем, представшим его взору. На пыли, покрывавшей пол, отпечатались человеческие следы, оставленные гораздо позже случившейся здесь древней трагедии. Он попятился к порогу и автоматически схватил систр, сунув его в рюкзак. Едва успев погасить фонарь и спрятаться за одной из колонн внутреннего двора, он услышал скрип, похожий на звук открывающейся двери, и в помещение проникли свет другого фонаря и острый запах карбида.

В комнату вошли трое мужчин: двое были бедно одеты и походили на неаполитанцев; третьего он не разглядел, потому что тот повернулся к нему спиной. Видно было только, что это высокий, крепкий человек, одетый с исключительной элегантностью.

— Видишь? — сказал один из неаполитанцев. — Все именно так, как мы тебе рассказывали. Смотри, какое чудо: все тут целехонько.

Высокий мужчина оглядел комнату.

— Целехонько? — спросил он. — Посмотрите на кости этой руки: они смещены вправо, по крайней мере, сантиметров на тридцать. Вы уверяли, что сюда до вас никто не проникал.

— Эй, приятель, мы сказали тебе правду и ничего насчет руки не знаем. Ты что, ищешь предлог, чтобы нам не платить? Смотри, тебе это так не сойдет, мы…

— Я не дам вам ни единого чентезимо, если вы не скажете, кто еще сюда заходил… Несчастные, вы решили заработать дважды, ведь так? Так?

Он говорил по-итальянски правильно, но с ярко выраженным иностранным акцентом, похоже, среднеевропейским.

Один из неаполитанцев шагнул вперед, однако его не испугали слова иностранца.

— Мы привели тебя туда, куда ты хотел. А теперь заплати нам.

— Нет! Условия были вполне определенные. Или вы скажете мне, кто еще сюда входил, или не получите ни сольдо.

— Но мы не знаем, — ответил второй неаполитанец, до сих пор не раскрывавший рта. Потом обернулся к товарищу и произнес на диалекте: — В монастыре бывает тот американец и лазит под землей… Может, это он?

Иностранец немедленно уловил слово «американец», вполне понятное и на диалекте.

— Американец? Какой американец?

— Я иногда работаю во францисканском монастыре, — объяснил второй неаполитанец, — и уже несколько дней вижу там американца. Говорят, он изучает подземные галереи, катакомбы, расположенные под криптой.

Услышав это, Филипп Гаррет задержал дыхание и теснее прижался к колонне. Пыль, покрывавшая камень, была такой мелкой, что каждое движение поднимало ее в воздух, и Филипп боялся чихнуть, обнаружить перед этими людьми свое присутствие.

Иностранец, кажется, успокоился. Теперь его внимание привлек папирус, лежавший на столе. Он подошел ближе и долго молча рассматривал его, меняясь в лице: лоб покрылся крупными каплями пота, глаза вылезли из орбит. Потом он протянул руку, чтобы забрать папирус.

— Так как насчет наших денег? — спросил один из неаполитанцев.

Иностранец обернулся, и Филипп как следует разглядел его лицо: это был красивый мужчина с правильными чертами, чисто выбритый, с тщательно причесанными белокурыми волосами и холодными глазами. То был взгляд человека, способного на любую жестокость, и Филиппу стало страшно.

— Я заплачу вам ваши деньги, — произнес он, — но сначала должен проверить, не водили ли вы сюда кого-нибудь еще.

Он взял папирус, чтобы положить его в сумку, но неаполитанец, пытаясь помешать, схватил его за руку. Хрупкий листок разорвался надвое.

— Идиот, — зашипел иностранец. — Придурок, посмотри, что ты наделал!

— Мы сюда никого не водили! — сказал второй неаполитанец.