Опальная красавица - Елена Арсеньева

Ей было тридцать шесть лет, когда она преставилась. В тупору девятнадцатилетней Лизоньке этот возраст казался весьма почтенным. Теперьей скоро сравняется двадцать три, а чувствовала она себя куда старше, так чтотридцать шесть воспринимала если не как молодость, то уже и не старость.Наверное, Неонила Федоровна производила впечатление чуть ли не старухи потому,что была угрюма и озлобленна. Да как и не быть? Лисонька и Лизонька ровесницы.Значит, Неонила Федоровна родила свою дочь в семнадцать лет. Только всемнадцать! Но к этому времени у нее был позади бурный роман с княземИзмайловым, жестокие муки ревности, потом внезапно вспыхнувшая любовь к ВасилиюСтрешневу, его гибель, замужество за безответным Елагиным... А через несколькомесяцев после родов – похищение дочери князя и бегство! То есть в два года, прожитыеНеонилою в Измайлове, вместились все основные события ее жизни, а в оставшиесясемнадцать – страх разоблачения, губительные воспоминания, планы мести и,наконец, ее осуществление. И каким же мраком Неонила Федоровна затемнила своюмолодость и зрелость! Право, ее можно было только пожалеть. И именно этимчувством было переполнено сердце Елизаветы, стоявшей над могилою и снова иснова читавшей: «Елагина Неонила Федоровна... Умерла... Покойтесь с миром!»

И перед внутренним взором вставало не постаревшее,искаженное последним, предсмертным уже гневом лицо, а нежные, тонкие чертымолодой женщины, в одной рубашке сидящей у зеркала и медленно расплетающей дветяжелых косы, выпуская на волю прекрасные темно-русые душистые волны, а потомперевивая их голубыми атласными лентами, до коих Неонила была большая охотница.Это было одно из самых ранних воспоминаний Лизоньки, которое не оставлялоЕлизавету весь день; и сейчас, стыдясь невольных слез, она вынула из карманаширокую голубую ленту – самую красивую и дорогую из тех, что смогла сыскать вгалантерейной лавке, – и хотела было повязать ею перекладину креста, на коейбыло начертано имя Неонилы Федоровны, да одумалась: еще сорвет ветром илиукрадет недобрый человек; вновь свернула ленту в аккуратный моток и осторожноподсунула под пласт дерна, коим была обложена могила.

Елизавета была так занята своими мыслями, что даже непостучала, когда пришла домой. Ткнула дверь, та и открылась. Очевидно, старыйлакей Сидор, уходя с женою к вечерне, забыл запереть двери. Ну, ничегострашного: Улька-то наверняка дома.

Однако она миновала сени, столовую, но горничной невстретила. Вот те на! Бросили дом, что ли, сбежали все?

Вдруг Елизавета увидела на полу в гостиной кнут. Это былкнут Вольного: иногда он приезжал верхом и ставил лошадь в конюшню. Елизаветаподняла хлыстик и, улыбаясь, заторопилась в спальню. Вольной, конечно, ждет еетам!

Она открыла дверь и тут же отпрянула, захлопнула ее засобою...

Казалось, проживи она еще хоть сто лет, из глаз не уйдет то,что видела всего мгновение: Улька с задранной юбкой, стонущая, причитающая отсчастья, а над нею – Вольной, с небрежной насмешкою на лице ублажающий себя исвою мимолетную прихоть.

В спальне Елизаветы! На ее кровати! О господи, на той жесамой кровати, которая помнит их объятия, поцелуи, слова!..

Вдруг сообразила: в спальне открыто окно, и любовники могутубежать. Вспышка ярости дала Елизавете силы вновь распахнуть дверь и ворватьсяв комнату – как раз вовремя, ибо Вольной уже заносил ногу через подоконник;красная, перепуганная Улька явно собиралась последовать его примеру.

В глаза бросилось малое кровавое пятнышко на смятомпокрывале – след Улькина девства, небрежно взятого охальником Вольным. Вот также и ее раскинул он четыре года назад на волжском бережку: небрежно почесалблуд свой в девственном лоне – да и был таков, оставив Лизоньку смывать кровь сног да заштопывать прорехи в судьбе.

Ненависть ослепила Елизавету! Она вцепилась в растрепанныеУлькины волосенки и рванула. Девка с воплем опрокинулась навзничь, Елизаветазанесла кнут и обрушила на Вольного удар такой силы, что рубашка на его плечахлопнула. Он зарычал от боли, обернувшись к Елизавете с выражением изумления иненависти. Но ее уже невозможно было остановить! Вольной, стиснув кулаки,дернулся обратно в комнату, но штаны его зацепились за гвоздь, он не мог ниброситься на Елизавету, ни убежать и в конце концов скорчился, сидя верхом наподоконнике, обхватив голову руками, чтобы хоть как-то спастись от ударов.

Елизавета могла бы забить его до смерти, когда б неочухалась Улька, не прыгнула отчаянно визжащей кошкою ей на спину.

Не составило труда оторвать ее от себя. Сейчас Елизаветамогла бы рысь задушить голыми руками! Но это отняло какое-то мгновение, как раздостаточное, чтобы Вольной наконец-то смог отцепить штаны и вскочить в комнату.

Елизавета швырнула Ульку на него так, что оба едваудержались на ногах; мгновение глядела в лицо Вольного, залитое кровью, срассеченной бровью, и на личико Ульки со следами пощечины. Переломив кнут,швырнула его под ноги Вольному и выскочила из спальни, так шарахнув дверью, чтостарый дом загудел, застонал; и этот стон преследовал Елизавету все время, покаона, не разбирая дороги, бежала по улицам бог весть куда.

Это стонало ее сердце. Оскорбленное, раненое сердце!..

* * *

Ноги меж тем сами привели ее на кладбище. Вот и сторожка.Окна завешены, но в щелку виден свет.

Посмотрела на небо. Да ведь уже глубокая ночь! Белыйяблоневый дым дальних созвездий струился в вышине; и все кладбище, чудилось,окружено этим ледяным, прозрачным, звездным дымом. Вокруг стояла вдовья осенняятишь; шаги звучали гулко, словно земля была схвачена морозцем.

Елизавета передернула плечами. Ее вдруг пробрал такой озноб,что клацнули зубы. Надо зайти к Федору – согреться.

Она робко толкнула дверь. Та отворилась. В глаза ударилтакой яркий свет, словно здесь были зажжены все свечи.

Застыла, увидав сестру Фимки, стоявшую раскорякою и неловко,поспешно замывающую пол.

Елизавета усмехнулась бы на эту внезапно проявившуюсястрасть к чистоте, когда б не ярость, с коею воззрилась на нее баба, так изастывшая в нелепой, уродливой позе. И той же неудержимой злобой сверкнулималенькие глазки Фимки, которая, почему-то вся в белом, взобравшись на табурет,торопливо замазывала известкой грязную печь и стену возле оной.

– Где Федор? – Елизавета не узнала своего вдруг охрипшегоголоса.

– Нету... пропал мужик... – пробормотала Фимка, и ее глазакак бы вцепились в глаза Елизаветы, оцепеняя, зачаровывая, словно змея своюжертву. Но все-таки взгляд Елизаветы вырвался, скользнул ниже, куда еще недобрались грязно-белые известковые потоки, еще не скрыли ярких, словнокладбищенская земляника, красных пятен... Кровавых брызг?!