Кровь дракона - Денис Чекалов

Петр понимал ее, соглашался с ней, но тем более тяжесть давила сердце, которое, как ему казалось, сжавшись в каменный комок, ни разу не отпустило, мешая дышать и чувствовать что-либо, кроме ежесекундного мучения.

Потап старался не показываться на глаза. Спиридон, как-то разом повзрослев, старался не только учиться ремеслу, помогать в мастерской, но и принимать на себя рабочую ношу хозяина. Стремился уловить хоть какое-то проявление желания, исполнение которого Спиридоном позволило бы пусть маленькую насечку сделать в непроницаемой стене, которой окружил себя Петр. И радение это замечал Петр, но не имел сил ответить на него. Безнаказанное злодейство, с которым он, по существу, смирился, делало его предателем сына в собственном разумении. Сердце требовало нарушить молчание, окружившее смерть сына, как будто тот и не жил на свете.

Храбрым человеком был Петр, но и его смущали рассказы о непобедимости бояр, перенявших злую силу с помощью ведовства мельника. Сам образ Пантелеймона, божьего старца, мешал поверить услышанному. Если и знались бояре с нечистой силой, то не через мельника, который, возможно, лишь что-то знал об этом в силу своей старости и мудрости.

Жизнь и здравый ум Петра зависели от разрешения этих сомнений, что заставило Петра отправиться на мельницу вечером, после окончания работы. Перейдя замерзшую речку и поднимаясь на взгорок, ведущий к мельнице, Петр вспомнил рассказ жены о виденных ею на этой дороге боярах, и необъяснимый страх, как живое существо, невидимо прикоснулся к лицу Петра. Однако не так его воспитали отец с матерью, чтобы отказаться от задуманного, струсив перед неизвестной опасностью.

Тропа вступила в лес. Бывший намедни сильный ветер обил снег с ветвей, и деревья стояли черные, мертвые, устремляя верхушки к такому же черному, в тучах, небу. Вдруг Петр помертвел — страшный крик мучимого человека, потерявшего надежду на освобождение, раздался вдали, заставив его остановиться, обливаясь потом. Но вслед за этим раздалось хлопанье крыльев, и Петр, с легким чувством стыда за детскую слабость, понял, что то баловал филин.

Уже не обращая внимание на окружающее, Петр быстрыми шагами приближался к мельнице, темной громадой стоявшей впереди. Светилось лишь одно из узких окошек.

Подойдя к нему, Петр позвал Пантелеймона. Тот откликнулся сразу, приветливо пригласил войти и воткнул в стену еще одну лучину, чтобы стало светлее.

Жилище Пантелеймона представляло собой крохотную каморку под самой крышей мельницы, из окошка которой можно было увидеть днем лес. В углу лежали старые мешки, служившие постелью, напротив стояла длинная лавка, подобие стола, сделанного из пня. На нем лежала горбушка хлеба, да стояла деревянная кружка с водой.

— Садись, Петр, ужинал ли? — спросил старик. — Правда, у меня только хлеб и вода, но голодному эта еда — самая лучшая. Слышал я о твоем горе, сочувствую тебе и жене твоей, но время лечит всякие раны. Уж я это знаю, сколько годов прожил.

Глядя на Пантелея, видел перед собой Петр высокого, тонкого костью старика, отчего худоба его казалась еще сильнее. Время смотрело из его бесцветных слезящихся глаз. Кожа походила на засохший кленовый лист, в котором перемежаются желтоватые и коричневые цвета, столь же тонкая и казавшаяся ломкой.

Белые, сплошь седые волосы обрамляли лицо, придавая ему вид почтенной благости. Внимательно смотрел мельник на Петра, ожидая, но не спрашивая причин его позднего появления.

Глядя на старца, Петр испытывал стыд в своих подозрениях, не зная, как начать разговор. Однако неожиданно обратил внимание на отсутствие в каморке, где мельник жил постоянно, святых изображений. Это придало ему силы, и он обратился к старику:

— Дед Пантелеймон, живешь ты на отшибе, одна мельница да лес с рекой. За каким интересом к тебе бояре повадились?

— Что ты, сокол, какие бояре, что им делать в моей убогости. Зерно на муку для них другие возят. Да и муку, верно, видят они только в пирогах. Откуда такая придумка?

— Люди бают, что ты уменьем владеешь, силу придать невиданную, заклятьем человека извести и излечить, сделать так, чтоб ни булат, ни булава страшны не были, и чтобы…

Вдруг Петр осекся, увидев изменения, произошедшие с мельником. Тот поднялся во весь рост, даже распрямился. Глаза чуть не выкатывались из орбит. Протянутые вперед руки дрожали, а самого мельника трясло, как в падучей:

— Как смел ты, придя к старику беспомощному, всю жизнь прожившему в кротости и служении другим, обвинять его в делах богомерзких, кознях дьявольских? Почему не провалится земля у тебя под ногами за речи твои паскудные, честность и старость порочащие? Посмотри на руки мои, работой поскрюченные, на убогость каморы этой, где всю жизнь провел, мешки, постелею служащие — разве стал бы я жить в бедности, если б силой приворожить злато обладал!

Пена запузырилась в углах губ старика, вонючие хлопья разлетались во все стороны, попадая Петру в лицо. Лоб мельника почернел, и Петр испугался, что с ним приключится падучая — али еще хуже, помрет дед по его вине, носителе злобных наветов.

— Успокойся, дед, — закричал он. — Я ведь не обвинять тебя пришел. Со смерти сына голова как затуманилась. Все ищу причину, по которой убили его, а тут и к пустым речам прислушаешься. Прости меня, Бога ради, как бы беды не приключилось. Может, воды дать испить?

Старик, лицо которого постепенно приобретало обычный цвет и выражение, вытер губы подолом рубахи и сел на лавку.

— Прощаю тебе, Петр, только из-за горя твоего, оно и прямь разум тебе затуманило. Иди себе домой, да не рассказывай впредь небылиц про старика.

«Слава тебе, Господи», — подумал Петр. — «Живой остался старик. Это надо же было байки Спирьки да Потапа слушать, совсем ум выбило».

— Прощай, дед Пантелей, прости слово худое, пошел я домой.

— Совсем я обессилел после охулки твоей, иди, не смогу до порога проводить.

Да Петру и не надо было, чтоб его провожали, он быстрым шагом пошел из каморки и уже за порогом обернулся, еще раз прощения просить. Обернулся — и обомлел: вслед ему вместо лица благостного, стариковского смотрела личина страшная, оскалив зубы деревянные, наставив глаза оловянные.

Понял Петр, что обвел его колдун, да и не колдун это обычный, а мертвец оживший, к жизни возвращенный волею сил нечистых, бесовских. Но стряхнул с себя оторопь мгновенно, коршуном к упырю метнулся, схватил за плечи, пытаясь с лавки сдернуть:

— Отвечай, погань, какой силой наделил бояр подлых, детоубийц, семей разорителей! Не скажешь, как обойти, побороть силу эту — с землей смешаю, из которой ты выполз, на горе людям честным!

Так кричал Петр, пытаясь свалить мельника с лавки, однако почувствовал, что вся сила его немалая не может сдвинуть упыря. Мертвяк сидел, не шелохнувшись, вперив глаза свои бесовские в лицо кожевенника, побагровевшее от усилий. Гримаса, как бы медленная усмешка искривила личину старика. Голосом звонким и молодым, потрясшим Петра, он спросил: