Души. Сказ 2 - Кристина Тарасова

– Отчего же называешь «дом» чужеродным «здесь»?

– Прости?

– В чём причина твоего беспокойства, Луна? – вопрошает мужчина, но с ответом я не спешу. – Если случилось нечто, о чём я должен беспокоиться, будь добра сообщить об этом как можно раньше.

Отмалчиваюсь и потому мужчина, равнодушно пожав плечами, покидает кухню. Отбиваю пальцами по пустой кружке; вдруг поднимаюсь и следую по пятам. Гелиос зовёт меня тенью и останавливается. Я замираю подле и ловлю подозревающий в чём-то взгляд.

– Ты можешь заниматься своими делами, – говорит он.

– Я занимаюсь.

И мужчина вздыхает что есть сил.

По правде, я пытаюсь приноровиться к движениям в доме; пытаюсь уловить идущие время и возможности, дела и развлечения, компанейскую жизнь и наличие постоянного собеседника.

– Что же это за дело, Луна? – парирует обозначенный. – Слежка? Догонялки?

Он разворачивается и бредёт дальше по коридору. Я шмыгаю по пятам и отвечаю:

– О, ведь ты тоже этим занимаешься! Не так откровенно. Я изучаю тебя. Всего-то! Понимаю и приглядываюсь.

– Как будто это что-то изменит.

– Наши с тобой отношения, конечно. Взаимоотношения, – поправляюсь я.

– Ни о каких взаимоотношениях речи быть не может, пока не научишься отвечать на мои вопросы. И делать то честно.

– Ты приказываешь! – с досадой восклицаю я.

– Ты вынуждаешь.

– Вынуждаю напирать с расспросами?

Готов завопить, вижу по взгляду.

– Вынуждаешь заботиться о тебе.

У кабинетного стола Гелиос останавливается – врезаюсь, прошу прощения и отступаю.

– Солнце моё, – протягивает мужчина, – мы переспали, такое случается. Забудь. Оставь это. Ни ты мне ничего не должна, ни я тебе. Всё в порядке.

– Разумеется, – в секунду соглашаюсь я и ложь эта даётся всего тяжелей.

По первости она преследует меня. Приглядывается, присматривается. Затем избегает. Думает, я не замечаю того?

В голове селится паршивая мысль, несколько: напрасно я вмешался в её перебранку с Хозяином Монастыря, напрасно один плен заменил другим. В монастырских стенах у неё была – вопреки монастырским правилам – некоторая свобода. Свобода выбора. Она каким-то образом заслужила право голоса и слова, речи её дурманили Яна и в итоге бы девочка смогла встать рядом с ним. Ощущаю это. Предчувствую.

Однако я вмешался и забрал её в прокоптившийся веками особняк – без людей и бесед, без компании и общения. Без перспективы. Слуги были выучены пропадать к обеду, прибывающие гости – редки. Что я мог дать девочке, которая едва перешагнула порог юности?

Следовало оставить её в Монастыре. Поговорить с Яном, упомянуть, что мне видна его симпатия, предостеречь от бед.

Что угодно, но не перетягивать дела на себя; не влезать в очередную главу жизни Хозяина Монастыря, не вестись на очередную (хоть и редчайшую) обаятельность очередной монастырской кошки. Доживать век спокойно и не знать бед. Не воображать, что клан Солнца ещё на что-то способен. Не способен. Клана нет. Просто не воображать.

– Сколько ей? – спросил я.

– Отхожено девятнадцать лет и зим, – ответил Ян и протянул бокал.

Я принял медовое питьё и усмехнулся.

– Как же, ага. Я серьёзно. Ты надоел со своими…

– Ей девятнадцать, правда.

Последние мои визиты Монастыря оканчивались руганью с его обладателем. Тот предлагал едва распустившиеся цветы, аргументируя это незатуманенным взглядом на мир и вещи, открытостью сознания и откровенной чистотой.

– Дети меня не интересуют, Ян. Запомни это и оставь на более…изощрённую публику.

– Ты ханжа.

– Что очевидно.

Я выпил и добавил:

– Сам ты в койке малолеток не терпишь.

– Мне хватило одной.

– Что ты сказал?

Тварь.

Я остерегаюсь его. Мне неясны мысли и помыслы, мне неясно чужое лицо и чужой быт. Наблюдаю за Гелиосом со стороны: он сидит в кресле гостиной и небрежно перелистывает страницы книг. Впервой отмечаю в нём небрежность. И следом беспокойство: глаза не читают. Они перебегают со строк, но не фокусируются, не ловят истины, не внимают слогу.

– Ты не читаешь, – говорю я.

Мужчина закрывает книгу. Ничего не говоря. Ничего не отвечая.

Не смотрит. Но и больше не притворяется. К чему это?

– Я могу помочь твоим мыслям, Гелиос?

Спрашиваю осторожно. И сама не понимаю, для чего спрашиваю. Разве могу…?

Ты и так заполнила их все, Луна. Зачем я в очередной раз ввязался в монастырские игры? Для чего согласился принять в покрытом пылью доме чужака?

Смотрю на девочку. Она ждала этого. Она красивая. Она умная. Ужасное и ужасающее сочетание для молодой. И ещё больше ужаса добавляет факт супружества, приправленного фикцией.

– Я не понимаю тебя, – говорит Луна.

– Объяснись.

Щурится, хмурится.

– Не понимаю, – повторяет. – Смотришь так, словно я должна что-то понять, но я не понимаю. Смотришь так, словно мы говорили и теперь ты ждёшь ответа. Тяжело беседовать с человеком, который не принимает участие в беседе.

– Замолчи, Луна, и пей свой чай.

Я поднялся: хотел уйти. Поднялась и девочка. Освирепевшая в секунду. Она не проглотила сказанное ей. По-хозяйски сложила руки на груди и велела извиниться.

– Не понял…

– А вот это понять легко, – отрезала Луна. – Не груби мне. Статус супруга не даёт тебе права затыкать меня. Ничего и никому не даёт такого права, ясно?

Я подошёл. Медленно. Показательно. Девочка даже не попятилась. По глазам видно: опешила, испугалась. Но не дрогнула, не отступила, не сдалась. Я засмотрелся в её предательски голубые глаза, вспоминая родственников, и сказал:

– Прости, Луна. Твоя правда.

– Извинения приняты, – немедля отчеканила девочка и расслабилась, опустила руки.

– Старикам ворчание задаёт настроение.

– Не так уж ты и стар. Больше говоришь об этом.

– Седая голова говорит об ином.

– Может седа она от переживаний? О чём-то же ты вечно думаешь.

Захотелось прихватить умное личико и проклятиями отправить прочь.

– Доброй ночи, жена.

И я ушёл сам.

Избегаю – как бы глупо и пространно то не казалось – хозяина дома: перестаю существовать для него, укрываюсь в спальне, пропускаю полуденный чай. В особенности чай – с пугающими ароматами и взглядами; однако Гелиос не перестает каждый день заваривать по две чашки. Спускаюсь, зная, что он закрылся в кабинете, и наблюдаю остывший напиток.