Вера - Александр Снегирев

Ошеломленные гости схватились за вилки, но вельможа снова заговорил.

– Нет, вы не понимаете, кто я, – слова он произносил отчетливо, но скорость, с какой они покидали его рот, с каждым слогом снижалась.

– Кто я – и кто вы, – он оглядел стол глазами, которые вдруг оказались не спелыми ягодами, а давленой забродившей вишней, рачительная хозяйка успела сделать на ней три настойки, уже ни вкуса, ни цвета, ни аромата, и впору нести на компост, где склюют куры, после чего станут валяться в грядках, глупо кудахтая.

Нетерпеливая малярша тем временем успела сунуть в рот отжатый вилкой, не отрезанный, как полагается, кусок мяса. Взгляд вельможи, ползающий по рукам и тарелкам, упал на початого маляршей оленя и застыл.

Перегнувшись, он схватил этот отжатый кусок своими не чувствующими жара пальцами. Сок и жир брызнули на рубашку, на лицо ему и малярше. На официанта, стоявшего на почтительном расстоянии, тоже попало.

– Вы не понимаете, кто я! – заорал вельможа, потрясая стейком. – Все вокруг – это я! Законы, которые завтра утвердят, придумал я! Слова, которые скажут по первому, второму, третьему и всем прочим каналам, написал я! Вы даже не догадываетесь о существовании книг, которые я прочитал! Вы даже не представляете, кто приходит ко мне на поклон! Я спас Россию, а вы чернь!

Он разорвал оленя надвое, обдав себя и сидящих поблизости новой порцией брызг, и швырнул половинки малярше.

– Жри!

Не оборачиваясь, он потянулся и пошарил рукой за спиной.

Официант услужливо спросил, чего господин желает, но господин, не слушая, схватил первое попавшееся горлышко, поднялся на нетвердые ноги, пальцы его скользнули по бутылке, на которую он оперся. Бутылка упала, и многотысячной цены жидкость полилась на ковер. Официант бросился поднимать и закупоривать, а вельможа схватился за другое горлышко, вытащил пробку и стал расплескивать по стаканам.

Коньяк заливал скатерть и колени. Бутылка опустела, он изловил другую и остаканил тех, кому не досталось.

Все замерли, но вельможа, глаза которого совсем скатились к полу, внезапно пить раздумал и, не попадая в рукава, полез в пиджак, хорошо, официант подоспел, справился, вытер ладони о его фрак, сунул в пустоту тотчас подхваченный ловкой рукой один комок, другой, третий… Купюрные жмыхи были мгновенно расправлены, бегло пересчитаны взявшимся откуда ни возьмись мэтром и его кивком одобрены.

Возле портьеры вельможа задержался. Он принялся вытаскивать из всех своих закромов банкноты, вернулся к столу и давай награждать.

Все брали с почтением. Вера тоже поблагодарила.

Не от радости наживы, а из жалости.

Очень ей вельможу жалко стало, и он, поняв это спутанным, но трепыхающимся еще умом, замялся возле нее и улыбнулся глупо, зло и обреченно. И стало заметно отсутствие бокового зуба.

Он желал что-то сказать, но вместо этого поднес к ее лицу кулак и посмотрел прямо в глаза, впервые. Так они друг на друга некоторое время глядели, а потом он кулак отнял, Веру по макушке потрепал и сгинул за портьерой, на этот раз навсегда.

* * *

Россия и раньше своих женщин не особенно-то жалела, а в последние годы распоряжалась ими и вовсе щедро – морально неустойчивых за рубеж, в объятия изнуренных половым равноправием атлантических женихов, патриоток обрекала на тщету интернет-знакомств, затеянные от безнадеги беременности и одинокое воспитание нового поколения.

Кавалеры, разбалованные своей малочисленностью, стремительно превращались в ленивых, самодовольных увальней, потому что нет лучше способа ослабить, чем одарить привилегиями.

Вера была одной из немногих, кого такое положение не тревожило. Она даже кольцо в периоды обострений мужской активности носила, чтобы отшивать аргументированно.

Она не была вроде манекенщиц с обложки, но мужчины очень любили подниматься следом за ней по лестнице и отмахивали порой не один лишний пролет. Про волосы и глаза уже говорилось. Засыпала она быстро, спала крепко, просыпалась всегда горячей и розовой, будто каждую ночь ее выпекали заново, на усладу новому дню. На фотографиях получалась прекрасно без всякой ретуши, вся была какого-то чрезвычайно приятного оттенка и на ощупь очень хороша, и аромат распространяла влекущий, хлебопекарный.

За ней бегали типы самые разные, гангстеры-меценаты и топ-менеджеры-рекламодатели, примодненные чиновники, светские завсегдатаи и титулованные спортсмены.

Не раз звали замуж, чтоб все красиво.

В отличие от сослуживиц, она не торопилась, предложения, самые завидные, отвергала, отдавая предпочтение несерьезно настроенным умникам. Со времен общения с Мишкой тяга к тренированным телам сменилась у нее интересом к разговорчивым и начитанным.

Одним из первых ее увлечений на родине стал вполне воспитанный, деловой и педантичный. Даже, пожалуй, слишком.

Был он чрезвычайным аккуратистом и стоял на страже всевозможных законов и правил, преимущественно ПДД. Ни одна поездка не обходилась без его недовольства другими участниками дорожного движения. Те творили неописуемое – перли на красный, не смотрели в зеркала, плевали на поворотные огни, норовили обогнать по обочине. Управление автомобилем выявляло его сходство с итальянской церковью – скромный и сдержанный внешне, внутри он бушевал красками и картинами Страшного Суда.

Однажды ехали в театр, и угораздило какому-то ловкачу их подрезать. Ладно бы только это, так мерзавец на перекрестке еще и скомканную пачку «Парламента» из окошка выбросил.

Тут Верин не выдержал.

Выскочил, стал дорожному хулигану дверцу пинать, зеркальце бейсбольной битой снес.

А тот оказался не из робких и не слабак. Даже Вере подзатыльник достался.

Когда все улеглось, она предприняла попытку обсудить. Мол, не стоит так горячиться. Он вспыхнул, как синтетическая занавеска, и обвинил ее в предательстве. Ему нужна единомышленница, а не пятая колонна и власовка.

И руку на нее поднял.

Годами позже один ее коллега, единственный в коллективе паренек, болтушка и потаскуха, показал фотку нового дружка. Скрытного, но ненасытного.

И Вера узнала в нем своего бывшего педанта.

Позже встретился молодой служащий. Нормальный, хозяйственный, с рабочим графиком «пять-два» и продуктовыми закупками по выходным. Пешеход.

Проживал в недавно доставшейся по наследству маленькой уютной квартире с видом, немного, правда, наискось и между соседними домами, на боковой куполок храма Христа.

Едва зажили совместно, все и открылось. Однажды утром Вера попросила купить ей у метро колготки. Он мгновенно изменился и, несмотря на бурные ночные выходки, вопреки хорошему завтраку и солнцу, свет которого умножался краешком храмовой нахлобучки, не замечая всех этих очевидных достоинств бытия, разразился криком.

Он так и знал. Вера, как и прочие, хочет его обобрать.