Маяк - Филлис Дороти Джеймс

Моника

Прочитав письмо в первый раз, Йелланд поразился тому, с каким спокойствием он воспринял решение жены. Удивило его и то, что он не имел ни малейшего представления о ее планах. А этот поступок, несомненно, планировался заранее. Моника и ее мать были, разумеется, заодно. Нашли новую школу, детей подготовили к переезду… Все это происходило у них дома; но он ничего не заметил. Он даже подумал, а не принимала ли теща участия в сочинении этого письма? Что-то такое в холодной четкости текста было гораздо более свойственно ей, чем самой Монике. На какой-то момент он позволил себе вообразить, как они обе сидят рядышком, работая над первым наброском письма. А еще ему показалось интересным, что он больше сожалеет о разлуке с Софи и Генри, чем о крахе своего брака. Особого негодования по отношению к жене он не испытывал, но жалел, что она не выбрала более удобного момента для объявления о своем решении. Она все-таки могла бы дать ему спокойно провести отпуск, не добавляя лишнего повода для волнений. Однако постепенно им стал овладевать холодный гнев. Будто какое-то ядовитое вещество вливалось в его мозг, леденя кровь и разрушая ощущение покоя. И он понимал, против кого направлена все возрастающая сила этого гнева.

Очень удачно, что Натан Оливер оказался сейчас на острове. Очень удачно, что Руперт Мэйкрофт упомянул о других гостях, когда встретил Йелланда на пристани. И Йелланд принял решение. Он изменит свои планы, позвонит экономке, миссис Бербридж, и спросит, кто собирается присутствовать на обеде сегодня вечером. И если Натан Оливер будет среди обедающих, он — Марк Йелланд — нарушит свое одиночество и тоже будет там. Ему необходимо кое-что сказать Натану Оливеру. Только сказав это, он сможет умерить все нарастающие в нем гнев и горечь и в одиночестве возвратиться в Маррелет-коттедж, чтобы дать острову совершить присущее ему таинство исцеления.

Отец стоял к ней спиной, глядя в окно, выходящее на юг. Когда он повернулся, Миранда увидела лицо, застывшее и безжизненное, словно маска. Только пульсирующая над правым глазом жилка выдавала злобу, с которой он пытался совладать. Миранда с трудом заставила себя встретиться с ним взглядом. На что она надеялась? На проблеск понимания? На жалость? Она сказала:

— Мы не хотели, чтобы ты вот так узнал об этом.

Голос отца был спокоен, слова полны яда:

— Разумеется, не хотели. Вы собирались объяснить мне все это после обеда. Мне не надо рассказывать, сколько времени это продолжается. Я еще в Сан-Франциско понял, что ты наконец нашла себе трахаля. Но, должен признаться, мне и в голову не приходило, что ты можешь унизиться до того, чтобы воспользоваться услугами Тремлетта — калеки, не имеющего ни гроша за душой, моего наемного работника. В твоем-то возрасте спариваться с ним в кустах, как вертихвостка-школьница… Это непристойно! Тебе что, обязательно было связаться с первым оказавшимся под рукой мужиком, или ты это назло мне задумала, чтобы причинить мне неудобство? В конце концов, могла бы найти себе кого-нибудь получше. У тебя же есть определенные преимущества — ведь ты моя дочь, это что-нибудь да значит; после моей смерти ты будешь довольно богатой женщиной. Ты умеешь вести дом. В наши дни, когда, как мне говорят, очень трудно найти хорошую кухарку, твое умение готовить тоже большое преимущество.

Миранда ожидала, что разговор будет трудным, но никак не думала, что он будет таким, что ей придется выносить такой ослепляющий гнев, такую злобную горечь. Всякая надежда на то, что отец окажется способен здраво рассуждать, что они смогут все обсудить и спланировать так, чтобы всем было удобно, исчезла в пучине отчаяния.

Она сказала:

— Папа, но мы ведь любим друг друга. Мы хотим пожениться.

Миранда оказалась неподготовленной к такому разговору. С больно сжавшимся сердцем она поняла, что голос ее звучит, как голос капризного ребенка, выпрашивающего конфетку.

— Тогда женитесь. Вы оба совершеннолетние. Тебе не нужно мое согласие. Я так понимаю, что у Тремлетта нет никаких законных препятствий к браку.

И тут все ее невероятные планы, мечты о воображаемом счастье вырвались наружу. Но то, что она говорила, все ее слова будто бы тотчас же обращались в мелкие камешки безнадежности, ударявшиеся, как о стену, о его безжалостное лицо, о его гнев и ненависть.

— Мы не хотим оставлять тебя. Это ничего не изменит. Я буду днем к тебе приходить. Деннис тоже. Мы могли бы найти женщину, которой можно доверять, чтобы она жила в моей части дома и ты бы не оставался один ночью. А когда ты поедешь в рекламный тур, мы будем с тобой, как всегда. — И она снова повторила: — Это ничего не изменит.

— Значит, ты собираешься приходить днем? Мне не нужна поденщица, и ночная нянька не нужна. А если бы были нужны, найти их не составило бы труда, была бы оплата достаточно высокой. Я так понимаю, что ты не жалуешься, что я мало тебе плачу?

— Ты всегда очень щедр.

— И Тремлетт не жалуется?

— Мы о деньгах не говорили.

— Потому что вы, очевидно, заключили, что будете жить за мой счет, что ваша комфортабельная жизнь будет идти, как шла все это время. — Он помолчал. Затем заявил: — У меня нет намерения нанимать супружескую пару.

— Ты хочешь сказать, что Деннису придется уйти?

— Ты слышала, что я сказал. Поскольку, как мне представляется, вы обсудили ваши планы и решили вопрос о моем будущем, могу я поинтересоваться, где вы предполагаете жить?

Она ответила дрогнувшим голосом:

— Мы думали — в квартире Денниса.

— Вы только не учли, что не Тремлетт хозяин этой квартиры. Она принадлежит мне. Я приобрел ее, чтобы он мог жить в ней, когда он стал работать у меня на полной ставке. Он снимает у меня эту квартиру с меблировкой за смехотворную цену, согласно условиям нотариально заверенного договора, в котором имеется пункт о том, что я могу прекратить аренду, предупредив жильца за месяц до этого. Разумеется, он может купить у меня эту квартиру по ее теперешней цене. Мне она больше не будет нужна.

— Но ведь она теперь должна стоить вдвое дороже!

— Значит, вам с ним не повезло.

Она попыталась что-то сказать, но слова застревали у нее в гортани. Гнев и горе, еще более страшное, потому что она не могла понять, из-за себя она горюет или из-за отца, тошнотворной слизью поднялись к горлу, не позволяя говорить. Оливер снова отвернулся к окну. В комнате воцарилась абсолютная тишина, Миранда могла расслышать лишь собственное хриплое дыхание, но вдруг, словно вечное звучание моря до этого момента на какое-то время умолкло, она снова услышала его певучий голос. И тогда неожиданно и пагубно для себя самой она проглотила ком в горле и обрела собственный голос.

— А ты так уверен, что сможешь обойтись без нас? Разве ты и правда не понимаешь, сколько я делаю для тебя, когда ты путешествуешь, — проверяю твой номер в отеле, наполняю для тебя ванну, жалуюсь вместо тебя, если какие-то мелочи тебя не устраивают, помогаю организовать подписание книг, оберегаю твою репутацию — репутацию гения, который не считает себя слишком великим для того, чтобы заботиться о своих читателях, добиваюсь, чтобы тебе подавали ту еду и то вино, которые ты любишь? А Деннис? Ну ладно, он всего лишь твой секретарь и литредактор, но ведь он делает для тебя гораздо больше, разве не так? Почему ты всегда хвастаешься, что твои романы не нуждаются в правке? Да потому, что он помогает тебе их править. И не просто корректировать, а редактировать. И при этом так тактично, что тебе не приходится даже самому себе признаваться, как он для тебя важен. Построение сюжета — не самое сильное твое место, не правда ли? Особенно в последние годы. Сколькими идеями ты обязан Деннису? Не слишком ли часто ты используешь его для того, чтобы проверить, как звучит то, что ты написал? Кто еще будет делать для тебя столько, сколько он, за такую жалкую плату?