Маяк - Филлис Дороти Джеймс

— Я не собирался сваливать свою вину на плечи убитой горем матери, — сказал Гай.

— Ну и хорошо. Важно, чтобы ты сам для себя это признавал. А после эта жуткая неразбериха, обвинения в том, что все было бы по-другому, если бы мальчик был белый… Все быстрее утихло бы, если бы борцы против расовой дискриминации не ухватились за этот случай.

— А я не собираюсь утешать себя тем, что меня несправедливо упрекали в расовых предубеждениях. Уинстон умер от перитонита. Сегодня это непростительно. Я должен был пойти, когда его мать позвонила. Это одно из самых первых требований, которым нас учит медицина: ничего не оставлять на волю случая, если речь идет о ребенке.

— Значит, ты думаешь остаться здесь, на острове, навсегда? Ублажать ипохондрика Натана Оливера, ждать, когда кто-нибудь из новичков-скалолазов Джаго свалится со скалы? Повременные работники пользуются услугами врача в Пентворти, Эмили никогда ничем не болеет и явно намерена дожить до ста лет, а гости не приезжают сюда, если им нездоровится. Что это за дело для человека с твоими способностями?

— По крайней мере сейчас я чувствую, что это единственное дело, с которым я способен справиться. А как насчёт тебя, Джо?

Он спрашивал не о том, как она собирается использовать свой опыт медсестры, когда вернется в их пустой дом в Лондоне. И насколько пустой? Как насчет Тима, и Макси, и Курта, о которых она порой упоминала в разговорах, ничего не объясняя и явно не испытывая чувства вины? Она мимоходом упоминала о вечеринках, о спектаклях, о концертах и ресторанах, но оставались вопросы, которые — боясь ее ответов на них — он не решался ей задавать. С кем она ходила? Кто платил? Кто провожал ее домой? Кто проводил с ней ночь? Ему казалось странным, что интуиция не подсказывает ей, как велика его потребность об этом знать и как он боится узнать об этом.

А Джо ответила небрежным тоном:

— О, я работаю, когда бываю в Лондоне. В прошлый раз — в больнице Святого Иуды, в отделениях «А» и «Е».[12]Теперь ведь все ужасно перерабатывают, так что я делаю что могу, только не на полную ставку. Моя социальная ответственность имеет некоторые пределы. Если хочешь увидеть жизнь без прикрас, поработай в «А» или «Е» в субботнюю ночь: пьяницы, наркоманы, разбитые головы… А сквернословят так, что в глазах темнеет. Мы очень зависим от персонала, ввозимого из других стран. Я считаю, что это непростительно: наши администраторы, путешествуя с полным комфортом, объезжают весь мир, вербуя самых лучших докторов и медсестер, каких только могут отыскать в странах, где потребность в таких медиках в чертовы разы выше, чем у нас здесь. Это просто бесчестно.

Гаю хотелось сказать: «Ведь их не всех вербуют. Многие так или иначе приехали бы — из-за более высокой оплаты, ради того, чтобы жить получше, и кто мог бы их за это осуждать?» Но ему было не до политических дискуссий — он очень хотел спать. И он спросил, хотя это его не слишком заботило:

— Так что теперь будет с анализом крови Оливера? Ты, конечно, слышала о том, какой фурор произвел этот дурень Дэн, утопив пробирки в море? Оливер был в ярости.

— Ты же сам мне все рассказал, дорогой. Оливер придет завтра, в девять утра, чтобы снова сдать кровь на анализ. Он не очень-то жаждет этого, да и я, признаться, тоже. Он ужасно боится иглы. Пусть благодарит свою счастливую звезду за то, что у меня есть профессиональный опыт и я вхожу в вену с первого раза. Сомневаюсь, что у тебя это так легко получилось бы.

— Я уверен, что не получилось бы.

— Мне в свое время приходилось наблюдать, как некоторые доктора берут кровь. Неприятное зрелище. Да и вообще Оливер может завтра не явиться.

— Он явится. Он боится, что у него анемия. Хочет, чтобы анализы были сделаны. С чего бы ему не явиться?

Джо спустила ноги с кровати и повернулась к нему спиной. Сбросив халат, потянулась за пижамной курткой и сказала:

— Если он и правда собирается уехать завтра, он скорее всего предпочтет подождать и сделать анализы в Лондоне. Это было бы разумно. Не знаю, почему-то у меня такое странное чувство. Я не удивлюсь, если не увижусь с Оливером завтра, в девять утра.

Оливер не торопился возвращаться в Перегрин-коттедж. Гнев, владевший им с тех самых пор, как он разговаривал с Мирандой, вызывал в нем радостное возбуждение, так как был, с его точки зрения, оправдан и справедлив. Однако Натан по опыту знал, как быстро он может упасть с живительных вершин этого гнева в трясину безнадежности и депрессии. Он испытывал потребность побыть в одиночестве, умерить ходьбой это рождающее энергию, но опасное смятение чувств, это смешение ярости и жалости к себе. Целый час, подталкиваемый порывами ветра, он шагал взад и вперед по гребню скалы, пытаясь совладать с мятущимися мыслями. Время, когда он обычно ложился в постель, уже миновало, но ему нужно было дождаться, чтобы погас свет в спальне Миранды. Он мало задумывался над спором с Марком Йелландом. В сравнении с предательством дочери и Тремлетта спор этот был всего лишь упражнением в бессодержательном красноречии. Йелланд был бессилен причинить ему — Оливеру — вред.

Наконец он бесшумно вошел в коттедж через незапертую дверь и тихо закрыл ее за собой. Миранда, если она еще не спит, приложит все старания, чтобы не появиться ему на глаза. Обычно, в тех редких случаях, когда он поздно вечером возвращался домой с одинокой прогулки, она прислушивалась, даже лежа в постели, не щелкнет ли дверной замок. Она оставляла гореть неяркую лампу, чтобы ему не пришлось бродить в темноте, и спускалась вниз — приготовить ему горячее молоко перед сном. Сегодня гостиная была погружена во тьму. Оливер представил было себе, как пойдет его жизнь без ее неусыпной заботы, но тут же убедил себя, что этого не случится. Завтра Миранда увидит, как это неблагоразумно. Тремлетта придется выгнать, и на этом все кончится. Если надо, он прекрасно обойдется без Тремлетта. Миранда поймет, что она не может поставить на карту защищенную и обеспеченную жизнь, комфорт и роскошь их заграничных поездок, привилегию быть его единственной дочерью, перспективу получения наследства ради непристойных и, несомненно, неумелых ласк Тремлетта в какой-нибудь захудалой квартирке с единственной узкой кроватью, в одном из нездоровых и небезопасных районов Лондона. Вряд ли Тремлетт сэкономил хоть что-то из своей зарплаты. У Миранды нет ничего, кроме того, что она получает от отца. Ни тот ни другая не обладают такой квалификацией, какая дала бы им возможность найти работу, позволяющую жить, хотя бы очень скромно, в центре города. Нет, Миранда останется дома.

Уже раздетый и готовый лечь в постель, он задернул на окне полотняные занавеси. Как всегда, он оставил просвет между ними — неширокий, примерно в полдюйма, чтобы в комнате не было совершенно темно. Уютно укутавшись одеялом, он лежал тихо, радуясь завываниям ветра, пока не почувствовал, что скользит вниз по плоскогорьям сознания гораздо быстрее, чем ожидал.